– Карина.

Я обернулась.

– Для тебя это поместье сейчас самое безопасное место. В следующий раз швами можешь не отделаться.

Да уж. Я не дура, понимала, что тот козел со мной хотел сделать.

В столовой было пусто, розоватый свет восходящего солнца окрасил белые стены в тошнотворно розовый, будто сахарной ватой наблевали. Я толкнула дверь на кухню. Мысленно подготовилась к тому, что сейчас опять меня будут пугать или бить, или все сразу.

На кухне было еще темно. Свет едва просачивается сквозь закрытые жалюзи.

Кухня была светлая, посредине – остров с двумя мойками. Над островом на крюках развешаны сковородки, поварешки, половники. Вот сейчас Романов меня на такой крюк и вздернет. Грозил же страшным наказанием.

Сам он стоял у плиты и что-то помешивал в маленькой кастрюльке. Кипятком ошпарит, ясно.

– Садись, – сказал он не поворачиваясь.

Я подошла к круглому столику у окна и села, болезненно поморщившись и всхлипнув. Болело все.

Романов обернулся, окинул меня недовольным взглядом, задержавшись на отметинах на руках, которые оставил насильник. Да уж, почти черные синяки и ссадины привлекали внимание. Я тоже у зеркала в гостиной залипла, их рассматривая.

Романов отвернулся. Открыл один из шкафчиков, достал белую кружку, вылил в нее содержимое кастрюльки. Подошел к столику и поставил кружку передо мной. В ней плескалось какао.

– Сахар и корицу сама добавишь, – сказал он, усаживаясь передо мной на стул.

Нет, ну какой же он огромный. Белая рубашка плотно обтягивала могучие плечи и широкую грудь. Я невольно засмотрелась на ладони, широкие, шершавые. Будто у дровосека, а не у бизнесмена.

– Бить будете? – спросила и сама в стул вжалась, вдруг прямо сейчас врежет.

– Что у тебя там бить, – сказал он устало и потер переносицу, – ты понимаешь, что едва не погибла сегодня?

– Будто вам до этого дело есть, – буркнула и потянулась за сахарницей.

– Кара…

– Карина, меня зовут Карина. – Зло отодвинула от себя кружку, расплескав напиток.

– Тебя будут звать так, как я сказал. Ночью ты себя чуть не угробила, поэтому с сегодняшнего дня правила меняются. Раз не ценишь жизнь, значит, ты ее недостойна.

Ну вот, доигралась, сейчас возьмет мясницкий тесак и разделает на гуляш.

– Убьете? – бросила с вызовом, а сама от страха задрожала.

– Нет. Я уже говорил, что не убью. Кара.

Я открыла рот, чтобы возразить, но он на меня так посмотрел, что слова в горле застряли.

– С этого дня, Кара, ты не распоряжаешься больше своей жизнью. Теперь ты принадлежишь мне.

– Будете, как обезьянку на поводке, таскать? – вспомнила слова того козла.

– Захочу и буду. Ты и есть обезьянка, маленькая, гадкая обезьянка, которой нужна дрессировка. Девушки не вылезают в окна, не валяются в грязи и не бегают по паркам ночью. Если по-другому не понимаешь, и на поводок посажу.

Черт, не шутит ведь и правда посадит.

– Пей какао, остынет.

– Обезьянки какао не пьют, – прошептала я и быстро схватила кружку, сделав глоток, когда увидела взгляд Романова. Обожглась, поперхнулась и закашлялась.

– Моя обезьянка будет и какао пить, и под шарманку плясать, если прикажу.

Если прикажу…

Со мной никогда никто так не говорил, никто меня не бил и не обижал.

Все. Поняла вдруг, что все. Не могу больше храбриться. Спрятала лицо в ладонях и разрыдалась, ревела так, что в груди стало больно.

Романов встал изо стола, я не видела ничего из-за ладоней, услышала, как стул отодвинулся. Он снова поднял меня на руки. Я попыталась вырваться, но Романов сказал:

– Тш-ш-ш, спать пора.

Он меня нес куда-то, но не в мою комнату, поднялся по лестнице на второй этаж и зашел в огромную спальню. Положил на кровать. Накрыл одеялом.