Ничто так не властно над нами, как чары».
И ринулся я в шумящий словесный поток.
Kleinstadtsonntag / Воскресный день маленького городка
Всё, что случается в гарнизоне, подхвачено его флейтой.
Здесь на улице этот мужчина хватает взглядом всё,
что ни попадется ему на глаза.
Гравий кругом. Ослепляют осколки румянцем солнечных бликов.
Он стоит безмолвно здесь. А потом рекламным листком
из Гёте шуршит.
Спустя пять минут нога его как бы делает шаг.
Стоят жилища предместья, залитые светом словно сливками,
С торчащими флюгерами, как будто запечёнными в тесте,
С цветастым бельём на размалёванных террасах и балконах.
В воскресный день чрево мужчины разбухает, как у гусака,
Наверное, уж минут десять.
Вдалеке слышит он звуки органчика, что роятся вдоль улицы.
Ещё дальше бежит его набыченный тоскующий безотрадный
взгляд.
А вот ещё: смешались приятные для слуха звуки,
И стоит он там – покой на сердце, тишина в кишечнике, —
Уже целых полчаса.
Он стоит, словно высеченный из красного мрамора:
Красное – это буквально манжеты с воротничком.
Размер воротника – тянет на пятьдесят; и можно сказать,
Что он едва ли впадёт в отчаяние от нужды,
Ведь он памятник!
Gedächtnisbaum für einen alten Dichter / Древо памяти для древнего поэта
Большое древо окружено любовью,
Шелестящими волнами Шаттензее.
Тобой овладела печаль, и ты лёг ничком
В чёрную глубь озера Шаттензее.
Из озера выпило древо горе твоё
И от земли поднялось,
И долгие годы с ними взрастало,
И к солнцу оно поднялось.
В кроне дерева небо прижилось
На многие сотни лет.
Горем твоим человечьим его одарили
На многие сотни лет.
Кто ныне под тенью древа проходит,
Тому шумит оно страданием твоим,
И луне, что проходит мимо тебя,
Продолжает шуметь страданием твоим.
Die Ebene / Равнина
Бледнеет дом небес в безвестности,
В безвестности равнина отзвучала.
Так говорит со мной голос ветра:
«Они зарыли нашего возлюбленного Бога,
Красный конь водил его под сумрачным чепраком».
Сокрушён согбенный холм,
Песчаный плакальщик,
Пески его поседели, сияют!
И вот я опираюсь на плечи его, стою.
Как огромна эта равнина!
Каким бесприютным стал этот мир!
Winterstille / Зимняя тишина
Сохнет лес во льдах суровых,
Запоздалой стужи встреча.
На суках висят тумана клочья
И во мгле уснуло крепко всё окрест.
Долго время длится, помешалось,
Дроздом на дерево вспорхнуло.
Вертит шеей, таращится на Север.
Ухнул вопль. И дальше эхом улетел.
Mondfrost / Лунная изморозь
Её непорочность в облачении жёлтом —
Медленно плывёт она высоко над нами.
Больше никогда не встретятся взгляды наши
В ненависти и страсти. С вершин холодных
Следуют за ней суслики, медленно отставая.
Ты, ребёнок, бросаешь в неё цветок астры —
И попадаешь в лик. Он отлетает от её ланит.
Там, наверху, нет надежды на то, чтобы встретить любовь.
Pompejanischer Abend / Вечер в Помпеях
Напевает кто-то? Дикие пчёлы
Рыщут в расщелинах стен.
«Красное вино, белый пирог —
Освяти их, старый мой Бог!»
Я предавался грёзам, замыкался.
Я следовал священным заветам.
Вот состарился мир, прибавились годы.
О горном вине, о белом хлебе грежу.
Стоят столбы без шатра,
Лунный свет остужает лоб.
На страже образа зубило и резец
Лежат на мраморном столе.
Пасутся беленькие козы,
Розы цепляются за их бока.
Порхают отроки меж ними,
Сгоняя палкой иль кнутом.
Челядь юная снуёт безмолвно,
Втаскивая в опустевший дом
Корзины с фруктами, кувшины с вином,
Ветки миндаля, букеты мимоз.
На запах садовый роем
Из стен вылетают пчёлы,
Сияющие внутренним светом,
И музицируют над моей головой.
И вот в щелях стены укрылись:
Слетелись звёзды к угощенью;
Благостно небес ночных ярмо,