– Ну, прощай покуда, Тома. Объяви немцам: кто по два метра напилит, дадим еще двести граммов хлеба и талон на горячее питание. Но только смотри: по доброте сердечной поблажки никому не делай. А на комбата ты внимания не обращай. Мы его обломаем по уральскому обычаю, шелковый будет наш комбат, правда, товарищ Лаптев?

Надвигался вечер. Догорали костры, от них вился тоненький сизый дымок. Похолодало, и снег стал тверже. Тамара в последний раз пошла обходить бригады.

Штребль настолько устал, что, войдя в комнату и опустившись на нары, уже не мог стянуть с ног тяжелые, набухшие сыростью валенки. Только отдохнув несколько минут, он кое-как разделся и, несмотря на усталость, решил пойти умыться. А Бер как завалился на нары прямо в верхней одежде, так и лежал, жалобно постанывая.

– Я пальцем шевельнуть не могу, – сказал он Штреблю. – Провались все дрова, все нормы и все талоны! Может быть, вы будете настолько добры, Рудольф, что принесете мне ужин сюда? Честное слово, встать не могу.

Штребль взял большую банку из-под консервов и отправился в столовую. За столами его соотечественники усердно скребли ложками по глиняным мискам. Немки в белых передниках разносили на подносах дымящийся суп. У Штребля нестерпимо засосало под ложечкой. Он нашел свободное место и, проглотив слюну, спросил соседа по столу:

– Что сегодня на ужин?

– Как всегда, щи и горох. Тем, кто имеет дополнительный талон, кукурузная каша и белый хлеб.

Штребль крепко сжал в кулаке маленький розовый талончик, который он получил сегодня от Тамары. Когда перед ним поставили сразу три миски: одну со щами, другую с горохом, а третью с кашей и белой булочкой, он дрожащей рукой взял ложку и быстро принялся есть, обжигаясь и почти не чувствуя вкуса пищи.

– Хотите, сударь, я подам вам чаю? Только без сахара, – спросила немка, убиравшая посуду.

– Благодарю, давайте и без сахара, – с готовностью ответил Штребль.

Он ел и чувствовал на себе завистливые взгляды соседей.

– Каша, кажется, с маслом? – осведомился один из них, когда Штребль оторвался от миски.

– Довольно порядочная порция, – заметил другой.

А чей-то злобный голос прошипел:

– За эту кашу некоторые собираются продать себя русским со всеми потрохами.

Штребль не успел ответить на это замечание, как раздался голос Грауера:

– Штейгервальд, не устраивайте здесь пропаганды!

Штребль оглянулся: Грауер стоял в дверях, сгорбившись и, как всегда, спрятав руки в карманы. Его крупные хрящеватые уши обладали поразительной способностью все улавливать даже в шуме голосов.

– Я и не думаю заниматься пропагандой, геноссе лагер-комендант, – проговорил, смутившись и поднимаясь со своего места, лысый Штейгервальд. – Просто мне кажется неразумным так много работать за миску кукурузы. Но это мое личное мнение, и я его никому не навязываю.

– Вы уже съели свой ужин?

– Да.

– Покиньте столовую. Я еще поговорю с вами.

Все недоуменно переглянулись. Тон Грауера немцам не понравился. Только недавно этот сорокапятилетний, ничем не примечательный Грауер ехал вместе с ними в одном поезде, а теперь ведет себя как большой начальник. Грауер тем временем уселся возле Штребля.

– Я слышал, камарад, что вы хорошо проявили себя сегодня в лесу, – сказал он покровительственным тоном. – Это похвально. Я буду вас ставить в пример другим.

– Никому я не собирался подавать пример. Просто хотел заработать лишнюю порцию к ужину и не попасть в карцер.

– Хауптман не так жесток: пока карцер пустует. Но от нас самих зависит, чтобы он и впредь пустовал. Если подобные разговоры, – он пальцем указал на дверь, в которую только что вышел Штейгервальд, – будут иметь место, не рассчитывайте найти во мне защитника.