– Сына ослепила! – возмутился Андрей. – Ее надо было посадить на кол, четвертовать, колесовать, расстрелять и повесить.

– Боже, какой кровожадный! – с деланным ужасом проговорила Люда.

Виктор Борисович продолжал:

– Не только не повесили, дорогой мой друг Андрей. А наоборот, была она высоко отмечена церковью за преследование иконоборцев, то есть тех, кто боролся с культом икон.

– И правильно преследовала, – заметила Люда, – сейчас иконы ценятся.

– Иконы – это другое, – возразил Андрей, – это древность, история. Поронск отстраивают – тоже древность, история.

Виктор Борисович вдруг опустил голову и печально проговорил:

– Неизвестно еще, где она, настоящая история. Возможно, в Поронске, а может быть, и еще где-то.

– В старину люди крупнее были, – объявил Юра, – кипели сильные страсти. Олег на лодках доходил до Цареграда.

– «Как ныне сбирается вещий Олег отмcтить неразумным хозарам… – запел Андрей. У него был сильный низкий голос, а главное, могучая грудная клетка: он, наверное, мог бы заменить целый хор. – Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам…»

Юра и Люда подхватили:

– «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…»

И когда они прокричали это самое «бежит, бежит, бежит», в столовую вошел Воронов, окинул ее хмурым взглядом, подошел, сел за наш стол.

– Что, узнал?

Я положил перед ним фотографию и рассказал о Софье Павловне и о школе. О телеграмме, которую дал в Москву, естественно не сказал. О Наташе тоже.

Пока я рассказывал, фотография обошла всех и наконец задержалась у Виктора Борисовича: перед тем как рассмотреть ее, он долго дрожащими руками искал по карманам очки.

– Ясно, – сказал Воронов, – тетку нашли, а она ничего не знает. Фотография есть, а кто похоронен – неизвестно.

– Про то и разговор, – поддакнул я, намекая, что дело требует дальнейшего расследования: мне очень хотелось опять повидать Наташу.

Виктор Борисович наконец водрузил очки на нос. Рассматривая фотографию, сказал:

– Старшина – красавец. Как вы считаете, Люда?

– То есть!

С некоторым оттенком ревности Воронов заметил:

– Для нашей Люды один красавец – Юра. Он для нее Собинов плюс Шаляпин.

– Вас я тоже считаю красавцем, – парировала Люда.

– Спасибо! – поблагодарил Воронов.

Виктор Борисович показал на самого пожилого солдата:

– А этот на тебя похож, Сережа, как будто твой отец или дед.

– У меня все предки живы до четвертого колена, – соврал я, – наша семья славится долголетием. Железные нервы.

– Видали его! – сказал Воронов, обращаясь на этот раз ко всем за столом. – Какой долгожитель! Все! Завтра переносим могилу. Твоя миссия окончена, Мафусаил!

Железобетонным голосом я возразил:

– Во-первых, я должен вернуть фотографию. Во-вторых, надо зайти к одному человеку, по фамилии Михеев, и к женщине, по фамилии Агапова. При немцах у них прятались наши солдаты.

– Нет уж, – еще более железобетонным голосом ответил Воронов, – мы свое дело сделали. А остальным пусть занимаются школьники, военкомат – кому положено. Все. Точка.

– Но я обещал прийти. Меня будут ждать. Люди!

– Видали его! – снова обратился Воронов к сидящим за столом. – То вовсе не хотел идти, а теперь бежит – не остановишь. А кто за тебя будет работать?

– Вы сами говорили: на мою квалификацию замена найдется, – напомнил я.

– Все помнит! – заметил Воронов.

Рабочие кончили ужинать, разошлись. Столовая опустела. Официантка Ирина подметала пол.

Виктор Борисович положил на стол фотографию, пробормотал:

– «Великий Цезарь, обращенный в тлен, пошел, быть может, на обмазку стен…»