В моём распоряжении три года. Выживу — подумаю о её обидах.

Я прохожу мимо. Я вспоминаю, что шла не за зайчиком, а расторгать помолвку.

Надо же, больше никто не окликает. Я не оборачиваюсь, но бросаю взгляд в окно. За стеклом темно, в коридоре горят яркие светильники, и стекло отражает не хуже зеркала. Я вижу, как мама обнимает сеньору за плечи и вроде бы шепчет что-то утешительное.

На папу я наталкиваюсь у кабинета.

— Па!

— Карин, почему ты не у себя? Что-то случилось?

— Нам нужно поговорить, папа. И моё дело не терпит.

— Дело? — переспрашивает он.

В его интонации мне заранее чудится отказ: “Карин, у тебя просто не может быть дела, ты же девушка”.

— Карин, поговори с мамой, мне нужно сменить костюм.

Ладно…

— Папа, я отказываюсь от брака с Бертом, — не хочет говорить в кабинете, будем говорить в коридоре.

Я ожидаю, что папа уступит и пригласит меня войти, но…

— Карин, скажи слугам, чтобы дали тебе успокоительную настойку, только не пей слишком много, ты не должна быть вялой. Я уже объяснял, что Берт для тебя лучший вариант, всё давно решено. О чём ты вообще, дочь?

И папа проходит мимо.

— Карин, — мама бросает на папу виноватый взгляд, — пойдём, ты должна завершить туалет.

У меня такое чувство, что если я сейчас закричу в полный голос, они не услышат, только вольют мне в рот стакан валерьянки.

Что же, я пыталась решить по-хорошему.

Они сами напросились.

7. Глава 7

Позволив маме проводить себя обратно в комнату, я вдеваю в уши серёжки-дождики, поправляю причёску и с благодарностью принимаю кружевные перчатки без пальцев — в этом сезоне последний писк столичной моды.

— Ты такая красивая, Карин. Как куколка, — мама смотрит на меня с искренним восторгом.

— Куклы неживые.

Не то, чтобы я надеялась быть услышанной… Ну да, на самом деле мне очень хочется, чтобы мама если не поняла, то хоть о чём-то задумалась, но нет, она отмахивается и продолжает молоть полнейшую бессмыслицу: что волноваться не о чем, что она рядом, что на ужине будут только друзья и близкие семьи, что Берт хороший мальчик.

Я только киваю и, поймав маму на глубоком вдохе перед очередным залпом, вклиниваюсь — я напоминаю, что гости прибудут с минуты на минуту, и предлагаю спускаться.

Мама удивлённо смаргивает. Резкая смена настроения сбивает её с толку, но мама снова ничего не пытается понять, она радостно соглашается.

— Карин, — внезапно останавливает она меня перед дверью, — то, как ты говорила с сеньорой Таэр слишком грубо. Вечером, перед сном, обязательно извинись.

Что?

Не знаю, стала бы я извиняться, если бы мама промолчала. Скорее всего, что нет.

А теперь точно не буду.

— Мама, а в чём я не права?

Отчасти я понимаю — сеньора служила маме горничной ещё до её брака с папой. Но…

— Ты была груба, Карин.

— Мам, она мешала мне пройти, — и мне она не няня, не гувернантка. В иерархии экономка ниже дочери нанимателей.

— Карин, сеньора Таэр нам давно как родная.

А я не родная?

Почему между служанкой и мной мама выбирает её? Если бы мама предложила взаимные извинения, я бы это приняла. Но почему извиняться должна только я?!

— Мама, я тебя услышала.

Если подумать…

Сеньора встала у меня на пути не от счастливой жизни. Она не вышла замуж и осталась бездетной, её будущее рисуется мне в весьма мрачных тонах, только вот её судьба совершенно не моё дело. Мне бы с собой разобраться. Но действительно, при случае я попытаюсь сказать сеньоре Таэр что-нибудь доброе.

Я выхожу в коридор, и мама вынуждена прекратить нравоучение.

Она догоняет меня, окликает:

— Карин?

— Я стараюсь не начать нервничать снова, — вру я и выдавливаю улыбку.