В поиске ответов на эти вопросы Толстой обратился к изучению истории христианства. Еще в сентябре 1879 года в записной книжке отмечал: «Церковь, начиная с конца и до III века ряд лжей, жестокостей, обманов. В III веке скрывается что-то высокое. Да что же там есть? Если есть что-нибудь. Посмотрим Евангелие»[4] (3, с. 195). Этим Толстой сам отвечает на свой вопрос. Евангелие как оно есть, без толкования, без объяснения – вот то «высокое», что оставалось в Церкви в первые два века христианства, пока оно не стало государственной религией. В чем же проявилось это извращение с точки зрения Толстого. Прежде всего – в обмане, то есть в изменении или неверной трактовке слова «экклезия». «В языках всех народов слово экклезия означает дом молитвы», – писал Толстой. В то время как «жрецы» Церкви приравнивали это слово к понятию истины. Другого доказательства истинности у «жрецов» не было, а доказательство это было необходимо, так как им «без памяти хотелось учить других своей вере» (2, с. 477). И, во-вторых, чем было вызвано желание учить вере. Самый первый и примитивный ответ следующий: «Попу нужны лепешки и яйца, а архиерею – дворец, кулебяки, и шелковая ряса» (2, с. 477).

Но только ли материальная заинтересованность порождает это насилие? Для разрешения этой проблемы Толстой обращается к истокам христианства. Еще у апостола Павла он находит проявление внешнего богопочитания и учительства. Хотя на первых порах Церковь остается еще только собранием верующих и «не включает в себя выражение верований словами» (2, с. 478). Однако возможность и желание толковать и учить разобщало верующих, создало почву для разделения Церкви, тогда как сама идея толкования противоречила начальному положению, выраженному Христом: «Будьте как дети». Позднее, в 1880 году, Толстой писал о том, что различное толкование Евангелия породило распри, злобу, убийства: «Да и где велено толковать? Нигде. Везде указано быть как дети. И то, что скрыто от мудрых, открыто детям и нищим духом» (3, с. 328).

Оставалось уяснить, в какой момент развития христианства Церковь, с точки зрения Толстого, изменила законам Христовым. Вернемся опять к записным книжкам. В записи от 30 октября 1879 года читаем: «Христианство насиловано Константином при разделении Запада и Востока» (2, с. 196). Эта мысль в статье выглядит следующим образом: «…до царя Константина и Никейского собора церковь есть только понятие, со времени же царя Константина и Никейского собора она становится делом, и делом обмана» (2, с. 196). Фактически языческая религиозность была заменена христианской религиозностью, но только по форме. «Одни догматы заменили другие, содержание и поведение римского императора остались прежние: (…) Константин, пресытившись по́хотной жизнью, предпочел некоторые догматы христианства прежним верованиям» (2, с. 479). Другими словами, помимо учительства и материальной заинтересованности христианство, начиная с III века, соединилось с властью. Об этом в октябре 1879 года писал Толстой: «Вера, пока она вера, не может быть подчинена власти по существу своему… Вера отрицает власть и правительство – войны, казни, грабеж, воровство, а это все сущность правительства. – И потому правительству нельзя не желать насиловать веру» (3, с. 195). С этого времени Церковь как государственный институт была вынуждена прикрыть сущность христианского учения в том виде, в котором оно было принесено Христом. В противном случае Церковь пришла как бы к отрицанию себя, ибо и истинная вера в основе своей противоречит понятию власти, правительства, то есть иерархичности, чинопочитанию, проявлению силы и т. д. Поэтому догматы были выставлены на передний план, Церковь затушевывал дух христианства, заполнила его формами, внешними проявлениями веры, оставляя в тени духовную сторону. Это было необходимо, чтобы сделать возможным сосуществование взаимоисключающих понятий – христианской веры и государства, узаконить последнее с точки зрения религии. «Освещение власти государственной христианством есть кощунство, есть гибель христианства… везде в угоду власти изуродовав все учение христианства, чтобы оно могло ужиться с государством, пытались объяснить святость, законность государства и возможность его быть христианским. В сущности, же слова “христианское государство” есть то же, что слова теплый, горячий лед. Или нет государства, или нет христианства» (2, с. 479).