- Не знаю.

- Отмазки лепишь эти тупые! Думаешь, я их схаваю? Как же вы все затр*хали со своей жалостью!

Сева повысил голос, и на них стали оглядываться другие ребята, которые, кто где мог, повторяли билеты.

- Какие отмазки, Сева? Какая жалость? Тут меня жалеть надо. Лето на дворе, а у меня - то учеба, то работа. Я бы, может, с радостью куда-нибудь забурилась, да только… на работу надо. Ага. Я уже повторяюсь.

Бросив на нее подозрительный взгляд, Сева провел ладонями по коленям. Пульс на его шее бился так сильно, что дракон, изображенный на ней, казался живым. Пугающее зрелище, если честно.

- То есть ты… не пытаешься от меня отделаться… и все такое?

Глядя в пол, Мура покачала головой:

- Не пытаюсь, Сева. Конечно, моя детская влюбленность осталась в далеком прошлом, но зла я на тебя не держу. И не вижу причин, по которым мы не могли бы общаться.

- Только общаться?

- Как я уже сказала, все остальное – в прошлом.

- А если бы у меня были ноги…

- Ничего бы не поменялось! – перебила парня Мура.

Богатырев ничего не ответил, только еще раз хмыкнул. И практически тут же в коридоре мелькнула светленькая макушка Лизетты. Мура встала и пошла к ней навстречу, дабы избежать очередных разборок подруги с Богатыревым. А то, мало ли, вдруг той не понравится, что они дышат с ним одним воздухом на двоих?

Экзамен в тот день Мура сдала на четверку, однако ее такая оценка вполне устраивала. Это мать, когда Маша училась в школе, за любые оценки, кроме «отлично», её убивала, а теперь Муру только хвалили. И дед, и Иван, которому она сообщила о результате по телефону. И знала ведь, что иначе не будет, но все равно каждый раз удивлялась, что ей больше не нужно соответствовать чьим-то запросам в ожидании подачки в виде еще одной дозы любви. Неправильной любви, суррогатной. Но в детстве Мура этого не понимала. И все сильнее укоренялась в мысли, что ради этой пресловутой любви что-то кому-то непременно должна. Ей тогда не приходило в голову, что родительская любовь, как и любая другая, должна быть бескорыстной, возможно, даже иррациональной. Она старалась стать лучшей во всем! А потом робко несла в кулачке свои достижения. Щедро делилась ими. Но… их всегда было мало. Всегда…

Подавленная, с испорченным настроением Мура поехала на работу. Самохин даже поболеть нормально не мог. Несколько дней – и все. Уже скачет по офису, как сайгак. Нет, так-то, конечно, лучше. Спокойнее. Работа у Дмитрия дома ее расслабляла. Совершенно невольно Машины мысли уносились куда-то прочь от накладных и писем, от договоров и смет. И разговоры они вели какие-то странные. Философские… И несло ее в этих беседах куда-то совершенно не туда.

Маша заварила зеленый чай, просмотрела оставленную ей работу и принялась разгребать со стола. Подшивать письма, регистрировать ответы…

- Добрый вечер.

- Добрый вечер, Дмитрий Николаевич, - стараясь не показать своего удивления, кивнула Мура. Не то, чтобы Самохин с ней не здоровался раньше, но обычно это происходило на бегу. Быстрый кивок головы – вот и все приличествующие случаю церемонии.

- Как прошли выходные?

- Эээ… Нормально.

- Как свидание?

- Свидание?

- Ну, ты же в пятницу на свидание ходила? Или я что-то попутал…

- Наверное, - покачала головой Маша, ошарашенная вопросом начальства, - мы с подружкой ходили в клуб, – добавила торопливо, уткнувшись в разложенные на столе документы.

- И как? Понравилось?

- Клуб, как клуб…

Клуб, как клуб. Ответ, как ответ! А он – дурак дураком, нашел, о чем разговаривать. А главное, с кем? С собственной секретаршей! Девчонкой двадцати лет от роду. Сидит, ничего понять не может, и стесняется - даже кончики ушей покраснели. Думает, небось, какого хрена он к ней привязался – старый дурак. Самому бы узнать. Чего бомбануло так сильно? Как-то не любил он поговорку «седина в бороду – бес в ребро», да и, наверное, мало она к нему, сорокалетнему, относилась. Не дед, уж точно. На пике формы. Когда и хочется, и можется, и вообще – вся жизнь, считай, впереди. Только у нее эта жизнь с двадцатью годами форы, как минимум. Всего-то.