– Раньше я был полным идиотом, раз верил в твою верность. Поэтому хватит строить из себя принцессу. Опускайся.

Я хочу проснуться из этого страшного кошмара, но его прикосновения были самыми что ни на есть реальными. Его пальцы, хоть больше и не трахают меня, все равно въедаются в память раскаленным металом. Я стою перед ним ни жива ни мертва, а вода, что льется на нас сверху, больше не кажется такой теплой. Меня всю трясет.

Я ненавижу его за то, что он все еще имеет власть надо мной, но я не могу допустить этого – не сейчас, не когда в соседней комнате спит наша дочь, о которой он ничего не знает.

– Я мама, Эльман, – шепчу я, пытаясь остановить его, удержать хоть какое-то расстояние. – Мама ребенка, который спит в соседней комнате. Она может проснуться!

Эльман замер, а его дыхание на мгновение изменилось. Его руки скользнули вниз, и я увидела, как в его глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление.

Упав на кафель голыми коленями, я накрываю лицо руками. Он едва не взял меня – обнаженную, распластанную перед ним. Внизу живота образовался сгусток напряжения, заставляя чувствовать себя грязной и порочной. Я бы никому не сказала, просто бы не смогла. Я бы молчала перед Камалем и перед всеми.

Эльман это знал.

– Сколько ей?

– Ч-что?

– Сколько лет твоей дочери? – раздается его холодный голос сверху.

Когда Эльман садится передо мной на корточки, то слезы начинают душить тело, а язык заплетается во рту. Я не могу заставить себя успокоиться.

– П-полтора года…

– Быстро же ты залетела от него, – просчитав сроки, произносит.

– Так получилось… Мы были в отпуске, потом я узнала, что беременна… – даю отточенную до зубов информацию.

– Почему ты плачешь, Ясмин?

– Просто так…

– Врешь.

Я упираюсь взглядом в его широкие плечи, а он берет меня за подбородок и направляет посмотреть в его глаза. Горячая вода уже не греет, а зубы отстукивают свой собственный ритм. Он проходится влажной ладонью по моей щеке и замечает шрам на скуле. Это он оставил его, шрам от сигарет.

Эльман помнит, что вытворял со мной в порыве бешенстве, но в его глазах не было ни капли сожаления. Я привыкла жить со шрамами от его рук.

– Я хотел от тебя дочь. Такую же как она.

Такую же как Юна.

Он сжимает кулаки, а в его голосе слышится голимая горечь.

Голимая.

Горечь.

– Слишком поздно, Эльман. Я подарила дочь другому.

Подняв глаза, я со страхом наблюдаю, как Эльман морщится и опускает кулаки вниз. Превозмогая боль, поднимается на ноги. Он поправляет бугор на штанах и уходит, не проронив больше ни слова. Кажется, что даже говорить со мной ему было больно, а говорить о Юне – больнее вдвойне.

Я ревела, валяясь на кафеле, словно время можно было повернуть вспять. Если бы несколько лет назад, когда я звонила ему, телефон взял Эльман, а не его мать, то я бы сказала ему о беременности и о том, что меня выдают замуж против воли. Все могло быть иначе.

Даже после сигарет, шрамов и пощечин – я бы сказала ему.

– Почему ты не взял трубку?! – в моем выкрике звучит обвинение. Страшное, разрушительное.

– О чем ты? – оборачивается в проходе.

– Я звонила. В октябре. Два года назад. Ты не снял трубку, ответила твоя мать.

– Наверное, я пытался не сдохнуть после того, как твой брат сломал мне ребра, ноги и проломил череп. Меня с нуля зашивали, ты же в это время, как я понимаю, плодотворно проводила медовый месяц, – имеет в виду мою дочь.

Да, плодотворно. Я корчилась над унитазом почти каждый день того долбаного медового месяца, вынашивая твоего ребенка.

Вслух же, конечно, этого не произношу.

Ведь если Эльман узнает, что он биологический отец Юны, его уже ничего не остановит.