Нетерпение росло как пожар, охватывая плечи, запястья, шею. Их тела искали друг друга с жадностью, которую невозможно симулировать. Не было времени на застенчивость, на паузы, на медленные касания. Их влекло – не только плоть, но и то, что скопилось между ними за недели, месяцы, сдерживаемые взгляды, невысказанные фразы, недотронутые жесты.

Он чувствовал, как в груди что-то взрывается, освобождается. Она – как её дыхание становится громче, как её кожа теплеет под пальцами, как она цепляется за него, будто боится, что он исчезнет. Они почти не говорили – и в этом молчании было всё. Страсть. Согласие. Потребность. Решимость.

Воронин никогда не был таким. Ни с кем. Даже с Аллой. Там было чувство, доверие, тишина. Здесь – другая стихия. Ничего ровного, ничего осторожного. Только голод. Человеческий, живой, нестерпимый. И Алёна отвечала на него так, будто он только и был тем, кого она ждала. Всю себя.

Сергей провёл губами по её шее, опускаясь ниже, чувствуя, как она выгибается к нему навстречу, как её пальцы дрожат, и эта дрожь не от холода. В коридоре стало душно. Пространство исчезло. Остались только кожа, дыхание, запах. Руки нашли пояс брюк, сорвали, как сорвали остатки прежнего мира, в котором нельзя было так – без слов, без объяснений, просто от желания.

Одежда падала на пол, скапливаясь в беспорядке, будто их тела сбрасывали не только ткань, но и всё, что между ними стояло до этой ночи. Когда он, наконец, прижал её к себе, её грудь к его груди, живот к животу, она прошептала не слово – только звук, хриплый, почти беззвучный, как рыдание, но не от боли. От невозможности больше ждать.

Они ворвались в спальню, как в убежище, где уже не требовалось ни слов, ни объяснений. Дверь осталась приоткрытой, свет из коридора ещё секундами отбрасывал их тени на стену, пока она не захлопнулась сама, как будто закрыла за ними всё, что было до.

Алёна тянула его за собой, одновременно отступая и торопя, будто боялась, что если остановится хоть на миг – потеряет его. Их тела стремились навстречу друг другу с такой силой, что любая пауза казалась невыносимой. Поцелуй был не началом, а продолжением того, что копилось – резкий, голодный, жадный, с дыханием, сбившимся раньше, чем их губы соприкоснулись. Он целовал её так, словно не виделся с ней годами, и это было единственное, что оставалось – прикоснуться, иначе сгореть.

Она цеплялась за его плечи, за шею, за грудь – не как женщина, которая хочет быть красивой, а как та, которая больше не может ждать. Он расстёгивал её одежду с нетерпением, в котором не было ни грации, ни игры – только необходимость. Её свитер, тонкая майка, нижнее бельё – всё падало на пол, исчезало, превращаясь в хрупкие следы, которые утром будут говорить о главном.

Его движения были резкими, но не грубыми. Он гладил её – не чтобы успокоить, а чтобы убедиться, что она здесь, настоящая, тёплая, открытая. Алёна дрожала под его пальцами, выгибалась, прижималась, как будто её тело искало в нём что-то большее, чем страсть – подтверждение, что он выбрал её.

Когда они оказались на кровати, ничего уже не оставалось от осторожности. Только инстинкт, только голод, только стремление слиться полностью. Он вошёл в неё с такой отчаянной нежностью, как будто каждый миллиметр её тела был пространством, по которому он шёл, возвращаясь к себе.

Они оказались на кровати, не договариваясь, не направляя – как если бы туда их вело что-то большее, чем желание. Алёна подалась к нему, встретила, прижалась – грудью, бедрами, животом – и всё её тело говорило: «Я здесь. Я твоя. Бери». Он скользнул рукой по её бедру, почувствовал, как под кожей напрягается мышца, как в животе отзывается это касание. Она дрожала. Не от страха. От предвкушения. И от желания, которое уже не скрывалось, не пряталось, не стыдилось себя.