И это всегда забавляло меня.

Только я не пытался быть кем-то. Мне не нужны были оправдания, иллюзии, статус, власть. Я просто делал то, что хотел. Я просто жил так, как хотелось.

Иногда мне казалось, что Он ждал меня. Ждал, когда я возьму на себя ту часть, которую Он не мог себе позволить. Когда я сделаю то, что Он не осмеливался сделать сам. Мы играли в одну игру – только у нас были разные роли. Он создавал, я разрушал. Он притворялся, я был честен.

Даже в постели с женой он оставался актёром, разыгрывал спектакль, где каждое движение, каждый жест был выверен, не нес в себе ни страсти, ни искреннего желания, а лишь механическую необходимость соответствовать роли заботливого мужа. Его руки скользили по её телу так, будто он изучал текстуру кожи под микроскопом, не чувствуя её тепла, не испытывая настоящего влечения. Её стоны, её отклик – всё это было частью привычного ритуала, который он исполнял с методичностью учёного, измеряющего реакции лабораторного образца. Возможно, она даже верила, что он с ней, но я знал – в этот момент он был где-то далеко, погружён в расчёт, в мысленный анализ, в иллюзию того, кем должен быть. И всё же он боялся, что в один момент она заглянет в его глаза и увидит в них ровным счётом ничего.

А ещё он занимался любовью с Аллой, как с женой, но здесь он позволял себе куда больше, сбрасывая маску чопорного интеллектуала, показывая своё истинное лицо. Он наслаждался её покорностью, её страхом, её безропотным согласием выполнять всё, что он требовал. "Алюсик, сделай папочке хорошо, как он любит"– мурлыкал ей на ухо, впиваясь в её шею, вдыхая запах покорности, упиваясь собственной властью. Алла, как и другие, принимала эту игру, думала, что может контролировать ситуацию, но на самом деле её роль была строго отведена, и она не имела никакого значения, кроме как инструмент удовлетворения его самых тёмных и низменных желаний.

Он позволял себе с ней то, чего никогда не позволил бы с женой, доводил её до предела, изучая, как она ломается, как подстраивается под него, как теряет остатки собственного "я". Он испытывал от этого наслаждение, не как мужчина, а как палач, наслаждающийся тем, как жертва сама протягивает ему запястья для оков. В этом акте не было любви, не было настоящего желания – только ритуал, только демонстрация абсолютной власти, только маниакальное удовольствие от ощущения, что в этот момент он – единственный, кто решает, что будет дальше.

Но вот что интересно – кто из нас лучше? Он, лживый конструкт, искусно спрятанный под безупречно выглаженным костюмом, или я – не нуждающийся в оправданиях? Он долго строил себя, возводил свою личность, словно тщательно рассчитанную модель, где каждое движение, каждое слово и даже выражение лица имели точную цель. Но я знал, что, когда Он смотрел в зеркало, там отражалось не то, что видели остальные. Ему приходилось убеждать себя в собственной реальности, в том, что этот образ, созданный годами, действительно принадлежит ему.

И знал ли Он, что этот образ ненастоящий? Конечно, знал. Пусть и не признавался даже самому себе. Где-то глубоко, под слоями тщательно возведённой иллюзии, внутри Него росло осознание, что за всей этой выверенной оболочкой скрывается пустота.

Остановка перед дверью многоэтажного дома сопровождалась напряжённой тишиной. В этой части города словно вымерли звуки – исчезло привычное гудение машин, затихли голоса, даже ветер замер, опасаясь нарушить зыбкое равновесие. Свет фонарей дрожал, вырывая из тьмы куски пространства, прежде чем вновь провалиться в густую черноту. Казалось, кто-то, притаившись, наблюдает, не моргая, следит из-за оконных проёмов, из щелей между этажами, из самого воздуха.