Она не видела меня, но чувствовала. Дыхание становилось всё более рваным, едва уловимый запах паники пропитывал воздух, а каждый новый вдох давался ей всё тяжелее, словно в комнате не хватало кислорода. Она цеплялась за хрупкую оболочку логики, за реальность, которая уже трещала под натиском страха. Но этот момент был неизбежен. Медленно, но верно животное внутри неё пробуждалось, сбрасывая иллюзорные цепи цивилизации, рвя логические оправдания в клочья. Тело уже сдалось, оно выдавало её без остатка – мелкими подёргиваниями пальцев, напряжённой неподвижностью, судорожным прижатием одеяла к груди.

Я мог бы рассмеяться. Мог бы заговорить. Но не хотел нарушать этот момент. В его безмолвии было слишком много удовольствия.

Я находился здесь с самого начала, растворённый в тенях, вплетённый в атмосферу её страха, в каждый её прерывистый вдох, в каждую судорожную попытку убедить себя, что это всего лишь игра разума. Но нет. Реальность неумолимо сужалась, стеной давила на её сознание, оставляя всё меньше пространства для сомнений. В этом кошмаре не было проблеска надежды, не было просвета, не было возможности проснуться и сказать себе, что это просто дурной сон.

Она не хотела верить, но её тело уже сдалось, предавая последние остатки самообмана. Каждый нерв был натянут до предела, сознание захлебнулось в страхе, который больше не удавалось затолкать глубже. Что-то внутри неё кричало, требовало бежать, вырываться, но парализованный ужас сковал мышцы, сделав её беспомощной куклой в этом мёртвом воздухе. Она пыталась убедить себя, что ошибается, что всё это игра воображения, но знала – реальность рушится. Это было неизбежно.

Я не просто был здесь. Я был в её каждом вдохе, в каждом биении её сердца, в каждой мысли, которая, словно воронка, тянула её к осознанию. Я не исчезну, не растворюсь, не оставлю её в покое.

И теперь она это понимала.

Я вошёл в спальню, растворяясь в темноте, став её частью, словно комната меня приняла, словно я всегда был здесь. Воздух неподвижен, вязок, густ, наполнен её дыханием, прерывистым, напряжённым, неровным. Она не видела меня, но я уже касался её кожи своим присутствием, холодной тенью лёг на грудь, сковал рёбра, пробрался под кожу.

Алла лежала на спине, но не спала. Напряжение читалось в каждой линии тела – под одеялом мышцы напряжены, пальцы едва заметно подрагивают, губы плотно сжаты, как будто от этого можно спрятаться, защититься. Дышала неглубоко, с короткими остановками, как зверёк, загнанный в угол. Я чувствовал, как быстро бьётся её сердце – загнанное в грудную клетку, стучащее неровно, будто сбившееся с ритма, будто оно уже знало то, что сознание ещё пыталось отрицать.

Двигаться сразу не было нужды. Время тянулось, сгущалось вокруг, пропитывалось её страхом, наполняя пространство предвкушением, медленно, почти нежно затягивая её в осознание, что она больше не одна.

Остановился у стены, давая ей время осознать, прочувствовать. Мне не нужно было двигаться, чтобы она знала, что я здесь. Тело уже выдавало её – внутреннее чутьё подсказывало, что она больше не одна. Тьма стала иной, сгустилась, потяжелела, в ней появилось что-то живое, что-то не просто присутствующее, но наблюдающее. И хотя разум отчаянно пытался цепляться за привычное, за логику, за иллюзию пустой комнаты, тело больше не верило этим лживым объяснениям.

Я провёл пальцами по лёгкой ткани занавесок.

Она вздрогнула.

Не вскочила сразу – сначала напряглась, затаилась, резко вдохнула, будто надеялась, что ошиблась, что ничего не изменилось. Но когда тонкая ткань чуть дрогнула, когда её сознание, наконец, перестало сопротивляться, сдалось, она дёрнулась и резко села на кровати, словно сорванная с места невидимой силой.