Сергей Андреевич всегда знал. И потому не боялся.

Но последнее время в нём появилось нечто новое – ощущение, что кто-то знает о нём больше, чем должен. Что кто-то смотрит прямо в этот центр. Не в образ, не в поведение, а вглубь. И смотрит не с восхищением – а с насмешкой. Как будто говорит: «Ты не уникален. Ты – просто механизм».

Профессор не знал, откуда пришло это чувство. Но оно не уходило. Ни днём, ни ночью. Даже за завтраком, среди семьи, которая давно стала чужой, он ощущал этот взгляд – неуловимый, но цепкий, как давление воздуха перед грозой.

Сергей допил кофе и поставил чашку на блюдце. Посмотрел на Александра – тот снова смотрел в телефон. Перевёл взгляд на Викторию – она ссутулилась, упёршись локтем в стол, и что-то чертила на салфетке. Окинул взглядом Ольгу – она, будто почувствовав его внимание, подняла глаза, посмотрела на него – и сразу отвела.

Супруг отвёл взгляд последним.

Дорога до университета заняла ровно столько времени, сколько Сергей Андреевич ожидал. Профессор никогда не опаздывал – не потому, что боялся нарушить график, а потому, что порядок во времени для него был таким же фундаментом, как дыхание. Он сам вёл машину: чёрный седан с матовым блеском, без излишеств, но с точным характером. Пальцы на руле лежали легко, взгляд был спокоен, движения точны. Припарковавшись на своём месте, Воронин вышел из салона с лёгким наклоном головы, поправил лацкан пальто – автоматическим, отточенным жестом. Лёгкий морозный воздух коснулся щёк, но профессор даже не замедлил шаг.

Главный корпус университета, с его усталым величием, колоннами и облупленной штукатуркой, встретил его сдержанной строгостью. Мимоходом он отметил подправленные вывески, новые светильники в вестибюле, которые кто-то, наконец, согласовал и установил. Сдержанное одобрение отразилось на лице, но ни один мускул не дрогнул – он давно научился хранить внутренние оценки при себе.

Коридоры, знакомые до последнего пятна на кафельном полу, начинали заполняться голосами. Здесь он был фигурой – не просто преподавателем, а человеком, чьё имя говорили с понижением голоса. Студенты, завидев его, инстинктивно выпрямлялись, кто-то быстро отворачивался, кто-то кивал с натянутой почтительностью. Преподаватели здоровались сдержанно, чуть напряжённо, особенно младшие – у них в голосе чувствовалась смесь уважения и страха, ведь каждый знал: профессор видит больше, чем говорит, и запоминает надолго.

На третьем этаже, в конце коридора, располагался его кабинет – просторное помещение с высокими потолками, дубовой мебелью и двумя стеллажами, уставленными монографиями и сборниками конференций. Здесь царила не просто чистота, а безупречность. Всё лежало на своих местах: бумаги, книги, канцелярия, даже ручка на подставке стояла под определённым углом. Пространство дышало контролем, силой и неприкосновенностью.

Сергей Андреевич снял пальто, повесил его на крючок, прошёл к столу и сел, не тратя ни секунды на лишние движения. Кресло привычно скрипнуло, принимая его вес. Рядом – настольная лампа с тяжёлым абажуром, чашка с подогревом, закрытый ноутбук. Всё было готово к рабочему дню. Профессор протянул руку к стопке документов, мельком пробежал глазами содержание, переворачивая листы чётким, быстрым жестом, не вчитываясь – достаточно было увидеть шапки, подписи, формулировки. Он знал, что искать, и знал, как отличить значимое от фонового.

На секунду взгляд застыл на стеклянной поверхности стола, отражавшей свет лампы. Он вдруг подумал о том, от скольких вещей отказался, чтобы этот образ стал таким нерушимым. От дружбы, которая требовала открытости, от любви, которая предполагала слабость, от доверия, которое рисковало выдать его настоящего. Авторитетного, собранного, невозмутимого. Влиятельного. Того, чьё мнение не обсуждают, а принимают.