После защиты диссертации Воронина пригласили в научную группу при институте, где он продержался недолго – слишком амбициозный, слишком независимый, слишком опасный для тех, кто сидел на месте десятилетиями. Он быстро понял, что не впишется в их игры, и ушёл в университет – не в глушь, нет, но в зону, где можно было править в одиночку. Преподавал, публиковал статьи, постепенно строил кафедру «под себя». Не потому, что хотел власти. А потому, что иначе его бы съели.

Всё это шло параллельно с жизнью. Свадьба с Ольгой, красивой, тонкой, тогда ещё искренней девушкой, в которую он когда-то был влюблён по-настоящему. Поначалу они вместе работали, спорили, спорили красиво, с умом. Она понимала мужа. Умела остановить. Но годы сделали своё. Её потребность в близости и его потребность в контроле не совпали. Они начали отдаляться, не ругаясь, не крича – просто отходили друг от друга на шаг каждый день. Профессор уходил в работу, супруга – в детей, в стиль, в идею «хорошей жизни». В какой-то момент они просто перестали говорить.

Дети выросли. Александр стал зеркалом – холодным, расчётливым, блестящим. Тот же аналитический ум, тот же ледяной взгляд, только без следа душевного тепла. Виктория – совсем другая. Мягкая, ранимая, искренняя до боли. Она была тем, кем он сам не позволял себе быть. Иногда Сергею Андреевичу казалось, что он ею гордится, но чаще – боялся за неё. Боялся, что её распахнутость миру разобьётся о тот же лёд, с которым он сам уже научился дружить.

Воронин никогда не считал себя плохим человеком. Просто верил, что человек – существо подчинённое рациональности. Что страсть – это плохо управляемая химия. Что совесть – социальный механизм. Что любовь – всего лишь гормональная привязанность, которую можно преодолеть усилием воли. Профессор не был циником. Он был систематиком.

Сергей знал, как выстроить курс лекций, чтобы никто не заметил усталости. Как выбрать галстук под настроение аудитории. Как говорить с деканом, чтобы тот чувствовал себя значимым. Как завести интрижку со студенткой, не нарушив границ приличия, но заставив её чувствовать, будто она исключение.

Он никогда не говорил себе, что манипулирует. Просто называл это стратегией.

С годами в профессоре стало больше утончённости. Он всё реже терял терпение. Всё чаще смотрел на других как на фигуры на шахматной доске – каждый с определённым маршрутом, скоростью и зоной действия. Научился ценить детали – складки на блузке, интонации, с какой подают кофе, паузы между словами. Эти детали говорили больше, чем слова.

И вместе с этим в нём поселилась тишина. Не покой – а именно тишина. Та, которая растёт в человеке, когда ему не с кем говорить по-настоящему. Воронин мог говорить с кем угодно – уверенно, ярко, эффектно. Но говорить – и быть услышанным – это были разные вещи. И он давно не знал, хочет ли быть услышанным вообще.

Профессор не думал о себе, как о злодее. Он выполнял функции. Поддерживал порядок. Следил за собой, за кафедрой, за формой. Был профессором. Мужем. Отцом. Всё это – роли. Но внутри, под всем этим, существовал некий центр – твёрдый, холодный, молчаливый. Он не смотрел туда часто. Но знал, что там – он настоящий. Без улыбок. Без интонаций. Без оправданий.

Именно этот центр помогал ему пережить любой кризис. Когда студенты устраивали бойкот – он знал, что это временно. Когда жена перестала касаться его – он знал, что это удобно. Когда Александр начал спорить с ним на равных – он понимал, что это нормально. Когда Виктория смотрела на отца с разочарованием – он знал, что это пройдёт.