Я контролирую, как она управляется с зубной щеткой, умываю ее, и мы идем на кухню. Пока она копается в каше, я успеваю выпить еще одну кружку кофе, а заодно навести порядок и протереть пыль.

Потом мы перебираемся в прихожую. Я раскрываю створки шкафа и начинаю безжалостно вытряхивать все старье, которое давно не надевала. Какие-то курточки, о существовании которых я уже давным-давно забыла, устаревшая обувь, растянутые свитера из разряда «вдруг пригодится». Не пригодились. Значит, в помойку.

Маринка сначала хмуро наблюдает за моими действиями, а потом решает помочь. Я только успеваю вытаскивать из мусорных пакетов хорошие вещи, от которых она пытается меня избавить. Видя, что ее диверсии не имеют успеха, она переходит в свою комнату и начинает разбирать игрушки.

В общем, утро мы проводим очень весело и продуктивно — в коридоре стоит целая вереница пакетов на выброс.

Пока Марина спит после обеда, я мою полы и навожу порядок, быстренько замешиваю тесто на пирог и собираю старенькую искусственную елку. Высокую, почти до потока, немножко потрепанную, но очень любимую.

На этом хорошее заканчивается.

Дальше все одно к одному и по нарастающей.

Сначала у соседей сверху прорывает трубу, и заливает наш туалет. Пахнет канализацией. Пока я бегаю туда-сюда, пытаясь все убрать и минимизировать урон, у меня подгорает пирог в духовке. Теперь к вони из туалета примешивается запах гари и дымовая завеса. Я отскабливаю пригоревший пирог — умудряюсь порезать палец. Зеленки нет, йод, как назло, закончился, поэтому бегу в ванную, где у меня хранится лимонный спиртовой лосьон, и обрабатываю им рану. Пластыря тоже нет, приходится обматывать палец салфеткой.

Тут в комнате что-то падает и раздается звон бьющегося стекла. Перепугавшись до смерти, я бегу туда:

— Марина!

Оказалось, что она решила продолжить наряжать елку… и уронила ее.

Стеклянные игрушки разлетаются вдребезги. Маринка пугается и начинает реветь, а потом замечает мой окровавленный палец и вообще переходит на визг.

В этом бедламе я не знаю куда бежать и за что хвататься. А тут, вдобавок ко всему, раздается звонок в дверь.

— Кого там еще принесло? — ворчу я, обнимая Маринку.

Она все еще ревет и никак не хочет успокаиваться, и меня уже, если честно, начинает потряхивать.

Звонок повторяется.

— Секундочку, — кричу, целую дочь в макушку и иду открывать.

На пороге стоит женщина в серой куртке, с папкой под мышкой. Вся такая строгая, ухоженная, что на ее фоне я выгляжу нечёсаной замарашкой.

— Вам кого? — спрашиваю не очень приветливо.

— Евгения Андреевна? — с дежурной улыбкой интересуется она.

— Да, а в чем дело?

— Служба опеки.

— Эээ, — я не знаю, что сказать, только пялюсь на удостоверение, которое она мне показывает.

— Позволите? — уверенно подступает ближе, явно намереваясь войти внутрь.

Я стою как истукан, не понимая, что происходит, а за моей спиной продолжает вопить Маришка.

— Мы не никого не вызывали.

— Нам поступил сигнал о том, что ребенок живет в ненадлежащих условиях.

— В смысле? Все у нас в порядке с условиями! — возмущаюсь я.

А она смотрит на меня так снисходительно, что внутри все переворачивается. Дескать, много я вас таких «порядочных» на своем веку повидала.

— Я могу войти? — без единой эмоции наступает на меня, и мне приходится подвинуться с дороги, чтобы она могла войти в мой дом.

А дома… дома пипец. И это мягко сказано. Тюки с барахлом возле входа, вонища паленым, битое стекло и поваленная елка. И самое жуткое — ревущая испуганная Маринка, которую я умудрилась испачкать кровью, когда обнимала.