Вернуться? К Баринову? Все-таки подстелиться под его дружков? Понадеяться, что это он пошутил так? Хотя я-то знала, что чувство юмора — это совсем не то, что является достоинством Сергея Баринова.

— Никуда я не поеду, — тихо откликаюсь я, глядя в точку над плечом отца. — И с Бариновым я мириться не буду. И вообще, я завтра подам на развод.

— София, ты, кажется, думаешь, что у меня железное терпение? — разъяренным тоном интересуется отец. — Мне плевать, что за повод ты нашла для этого идиотского цирка. Ты прекрасно знаешь, я терпеть не могу твоих капризов, а сейчас ты совершенно не в том положении, чтобы показывать свой характер.

Капризов? Охренеть, каприз, сбежать от ушлепка, что вознамерился устроить мне групповое изнасилование. И… Нет, это стоило озвучить, на самом деле, просто я никак не могла набрать в себе силы для этого. Хотя… Кажется, папе и в самом деле было плевать. Вот говорят, что саможаление — это отвратительная привычка, но кому вообще сейчас было меня жалко, кроме меня самой? И неужели я не имела на него прав сейчас?

— Я не поеду к Баринову, — повторяю я твердо, изо всех сил стараясь не разрыдаться прямо сейчас. — Мне не нужна такая семья и такой муж.

— Ну, раз так, — холодно произносит мой отец, скрещивая руки на груди. — Такая дочь, как ты, мне тоже не нужна. Ты взрослая совершеннолетняя кобыла, я не обязан держать тебя на своей шее. И я не буду.

— То есть? — я моргаю, получив очередной нокаут от услышанного.

— То есть убирайся из моего дома, София, — рычит мой отец. — Немедленно!

7. 7. Враг моего отца

Честно говоря, некоторое время, шагая по холодному пустынному кварталу, я очень надеюсь, что сейчас проснусь. Я очень хочу, чтобы все это дерьмо вдруг оказалось паршивым сном. Может, я переволновалась перед свадьбой? Да, я волновалась. Я очень волновалась и почти всю ночь не могла уснуть. Все крутила, крутила, крутила в голове тысячу мыслей о том, что может пойти не так. Вот только ни единой секунды из этого вечера я представить не могла.

Не могла представить, что буду уходить из дома, который считала родным, босиком и с пылающей от отцовской пощечины щекой.

Не могла представить, что трепетный и внимательный Сережа сорвется с катушек из-за моей “некондиции” и готов будет превратить меня в подстилку для своих дружков. Господи, до чего омерзительно даже думать о себе в таком тоне.

Холод? Да, кажется, на улице был ноябрь. Холодный, кстати, ноябрь, но я еще долго иду по улице, и до меня далеко не сразу доходит, что я вообще-то босиком, и ноги вообще-то уже сильно замерзли.

Джинсы? Куртка? Обувь? Нет, мне их никто не предложил, а я сама о них и не подумала.

Я просто развернулась и вышла из дома, как только отец указал мне на дверь. Мне и в голову не пришло одеться или попросить одежду. С чего бы мне просить о таких больших одолжениях “любящего папочку”? Я же никто и зовут меня никак, и все шмотки куплены на его деньги или на деньги, которые он мне платил в зарплату. Тоже не легче, знаете ли. Да и даже если бы он сам мне предложил. С чего мне принимать именно его помощь? Деньги же точно важнее меня, я же поняла уже. И вот сейчас…

Сейчас я усаживаюсь на скамейку напротив какого-то магазинчика, опускаю заячью маску рядом с коленом. Почему я её с собой унесла вообще? Почему не выкинула по дороге?

Пока я без особого успеха ищу в своей голове ответы на эти вопросы,  чтобы не терять зря время, подтягиваю к себе ноги и начинаю растирать стопы ладонями.

Зверски драло в горле, и уже больше не от слез, а от предвкушения приближающейся ко мне с тыла ангины. Золотая девочка Соня Афанасьева категорически не привыкла в середине ноября разгуливать в таком виде. Я ж у папы была холеным цветочком, ухоженным. Оказывается, холили и лелеяли меня не из большой любви, а чтобы если что сбагрить меня ублюдку повыгоднее.