– За что они его так не любят? – протянула Като. – Ведь они его совсем не знают. Как не знают и меня…

– Народ, – вздохнула Брюс, – нутром чует, где палка. И знаешь ли, – графиня помедлила, – люди ведь сейчас не только в церкви. Они днем молятся, а ночью колядуют. И тебе, Като, надо быть с ними.

– Хорошо, – императрица поднялась. – Я переоденусь. Только вот что, Парас, я гадать не буду. Так, проедусь с тобой в санях…

– Какой разговор, – пожала плечами Брюс.

Возок промчался по Петербургу в полном молчании. Город не спал, но был тих и тревожен. Иссиня-черная стена домов нарушалась лишь редкими оранжевыми огоньками, как оспинами, разбросанными на лице ночи. Во всех церквях служили, и сквозь узкие окна лютеранских кирх на снег ложились длинные желтоватые отсветы.

У Рогожской заставы ездоков окликнул из будки сонный инвалид.

– Карета графини Брюс! – Кучер даже не придержал вожжи, и опускавшийся было перед ними шлагбаум отлетел в сторону.

– Стой! Стой! – закричали сзади. – Не велено!

Что и кому не велено, Като уже не расслышала.

Менее чем через полчаса карета въехала в небольшую деревню Луппа, где располагалась дача графини. Уже на подступах к ней было видно мелькание огней. Народу по кривым улицам шаталось явно больше, чем могла вместить деревенька. Оказывается, за город к знакомым и родным подались многие питерцы, чтоб отпраздновать Святки как положено. Они, видимо, как Прасковья Брюс, считали, что государи приходят и уходят, а коляда остается.

Разложенные во дворах костры взмывали искрами до небес, возле них плясали бабы в ярких платках. Дети стайками ходили от дома к дому и, держа в руках соломенную звезду на палке, пели колядки. Их зазывали в избы и кормили пряниками. С пылу с жару из печи.

Возок графини свернул в один из темных переулков, чтоб пропустить караван ряженых, с блеяньем и свистом двигавшийся к центру деревни. Ночью да во хмелю они бывали буйными и могли извалять приезжих в снегу, а то и задрать дамам юбки, а кучера побить снежками.

– Вечно я попадаю с тобой во всякие переделки, – укоризненно сказала Като.

Прасковья в темноте взяла ее за руку.

– Разве ты хоть раз пожалела?

Ряженые пестрой толпой промелькнули мимо. Карета качнулась и вновь заскользила по примятому сотнями ног снегу. Впереди черной громадой возвышался дом. Ни одно окно не горело в господской части. Зато во флигелях и у ворот метались десятки крошечных точек – лучины гадающих девушек.

– Я думала, все уже в бане! – разочарованно бросила Брюс. – А они еще только башмаки кидают. Трусихи!

В этот миг о крышу возка что-то стукнуло, раздался удивленный испуганный возглас, потом крики кучера: «Отворяйте, ее сиятельство приехала!» – скрип ворот, визг и смех столпившихся во дворе девушек.

– Чей валенок? – спросила Прасковья Александровна, не без труда подпрыгнув на подножке и стащив с крыши белый войлочный чеботок, весь от носа до голенища расшитый бисером.

Девушки загалдели и вытолкнули вперед смущенную подружку.

– Это Стешкин! Стешкин! Она так расшивает! Вон куда угодил! Барыне на крышу.

– Хорошая работа. – Брюс повертела валенок и из-под лобья глянула на дворовую. – Нагадала ты себе судьбу, Степанида. Беру тебя горничной, ничего не поделаешь!

Под свист, хохот и хлопки оробевшую девушку проводили в дом. А сама графиня прямиком направилась к бане.

– Уже гадают? – придирчиво осведомилась она у старого инвалида, сторожившего господскую мыльню.

– Никак нет, ваше сиятельство! – вскочив с завалинки у дверей и задрав руку к козырьку, по-военному отрапортовал он. – Вас дожидаемся.