Она это поняла, как только Цезарь – огромный итальянский мастифф кане-корсо, всего раз угрожающе рыкнув, тут же выскочил из будки и, цокая обрезанными когтями по аллейной плитке, затрусил в сторону злостного нарушителя чужих территориальных владений.
Эл тогда тоже подорвалась с постели и подбежала к окну, выходившему как раз к той части заднего двора, за забором которого рос старый белый дуб (причём рос, наверное, ещё со времён гражданской войны), чьи ветви частично заходили на их землю. И именно по ним со стороны соседнего менее охраняемого дома, кто-то и пролез к Элфордам. Кто-то, кто прекрасно знал местную локацию, и на кого Цезарь не то чтобы ни разу не рявкнул, но и не сделал ни единой попытки напасть.
У Эл отвисла челюсть, хотя разобрать по нечёткому силуэту, скрытому в густых тенях забора и дерева, кому он принадлежал, было просто невозможно. Правда, до поры до времени. Пока этот силуэт не спрыгнул на газон и не сделал несколько шагов в сторону ожидавшего его в боевой стойке Цезаря. После чего присел перед мастиффом на корточки и безбоязненно протянул к тому руки.
У Элли в тот момент даже сердце несколько раз останавливалось в груди, хотя до этого так долбилось в грудную клетку и буквально грохотало надрывными ударами во всём теле, что, казалось, ещё чуть-чуть и вот-вот свалит девушку с ног. Видимо, поэтому она и вцепилась что дури в подоконник дрожащими руками, судорожно вглядываясь в темноту заднего двора, разбавленную рассеянным светом светодиодных фонарей вдоль дворовых аллеек и центрального бассейна. И, скорее, дорисовывая в воображении скрытые тенями движения и формы двух едва читаемых фигур.
Элли догадывается, что чужак, забравшийся к ним во двор, треплет Цезаря по голове и холке, как старого и преданного друга, с которым знаком далеко не первый год. И в который уже раз сердце в её груди делает сумасшедший кульбит при очередной спонтанной догадке. Она знает, кто это и… наверное, знала ещё до того, как начала всматриваться в темноту двора, в судорожных поисках его нечёткого силуэта. Разве что не хотела верить до последнего момента. Мало ли. Вдруг ей всё это снится и ничего из того, на что она сейчас смотрела, на самом деле не происходит. Потому что не может происходить в принципе. Ведь Поли клялась и божилась, причём слёзно, что никогда и ни за что больше не посмотрит в его сторону, как и не будет о нём думать или вспоминать. А теперь…
Теперь Элли во все раскрытые до предела глаза наблюдала, как её старшая сестрёнка, будто сумасшедший призрак, вырвавшийся на волю из тысячелетнего заточения, бежит прочь от проклятого для себя места. Бежит – несётся со всех ног по газону, буквально пролетая мимо бассейна в мокасинах на босу ногу, в своей любимой пижаме и накинутой поверх плеч старой чёрной косухе. И эта безумная картинка добивает своим сюрреализмом, будто контрольным в голову, едва не окончательно лишая и сознания, и здравого рассудка.
Но и она оказывается далеко не последней и не самой шокирующей из того, что Эл ещё только предстояло увидеть этой ночью. И не просто увидеть, но и пережить нечто для себя невозможное, на грани жизни смерти, на грани между данным миром и иным… чужим… Совершенно и во всём чужим, скрывавшимся до этого совсем рядом, прямо под боком, и ключ от которого находился всё это время в руках того чудовища, которого Эллин знала практически всю свою сознательную жизнь… И кого будет потом за это ненавидеть очень и очень долго…
2. 2
Поли налетела на него, как бешеный ураган на прибрежную скалу, но так и не смогла сбить его с ног, едва не разбившись об него сама, но каким-то чудом всё выжив и уцелев. Взметнув в воздухе руками, будто раненная птица белыми крыльями, и тут же судорожно обвила его чёрные плечи, будто хватаясь за него, как за спасительный трос в эпицентре бушующего шторма. И, конечно, он её поймал без какого-либо усилия, практически не пошатнувшись. Чего не скажешь об Элли, у которой в тот момент дрогнул под ногами пол, а весь мир вдруг куда-то поплыл и угрожающе завибрировал в такт бешеного сердцебиения. И, похоже, всё-таки где-то надломился, дав ощутимую трещину, резанувшую по натянутым ревам, как невидимым лезвием наотмашь.