Через несколько минут он покинул Жюно и направился ко мне. Никогда еще я не видел его таким недовольным и озабоченным. Я двинулся ему навстречу:

– Вы мне ничуть не преданы! – произнес он строго. – О, женщины! Ах, Жозефина!.. Если бы вы были мне преданы, вы давно бы сообщили мне то, что я только что узнал от Жюно. Вот это – настоящий друг. Ах, Жозефина!.. Она так обманула меня!.. Ах, она! Горе им! Я уничтожу эту породу блондинистых ветрогонов!..

Эти отрывистые и бессвязные восклицания, его перекошенное лицо, резкий голос дали ясно понять, о чем только что шел разговор с Жюно»^>77.

Бурьен начал осторожно успокаивать Бонапарта. Возможно, он сказал ему, что подозрения Жюно были слишком преувеличены, и, чтобы сменить тему, заговорил о славе Бонапарта.

Но в ответ Бонапарт насупил брови:

– Моя слава! – воскликнул он. – О! Не знаю, что бы я отдал за то, чтобы все, что я услышал от Жюно, оказалось неправдой, настолько я люблю эту женщину… Но Жозефина виновна, я должен буду развестись с ней и навсегда расстаться, если не хочу стать объектом насмешек всех этих парижских бездельников! Я напишу Жозефу, пусть он добьется развода…

Спустя пятнадцать дней французская армия была под стенами Сен-Жан-д’Акра, но изнервничавшийся и убитый горем Бонапарт так и не смог его взять, несмотря на отчаянную храбрость шести тысяч французов, тела которых остались лежать под палящим солнцем…

Жюно заплатил за свою бестактность. Помня о Мессудии, Бонапарт постоянно отказывался сделать его маршалом Франции…^>78

Бонапарт вернулся в Каир 14 июня. За ним остатки Сирийской армии несли несколько захваченных у турок знамен для того, чтобы убедить местное население в том, что французы одержали победу…

Выпятив грудь и стараясь улыбаться, главнокомандующий проезжал мимо молчаливых египтян, которые уже знали, чем окончился этот поход.

После этого печального парада Бонапарт, чувствуя себя не в своей тарелке, поспешил к Полине, с которой не виделся целых четыре месяца. Первый поцелуй был продолжительным и страстным.

«Руки генерала метались по желанному телу молодой женщины, – пишет Леоне Дешам. – Скользя от выступа к впадинам, они как бы хотели убедиться в том, что ничто в нем не изменилось, что все знакомые детали остались на своем месте»^>79.

После поверхностного осмотра своей собственности Бонапарт, движимый естественным желанием перейти к более углубленной проверке, отнес Полину на кровать и раздел ее. А затем, к полному удовлетворению обоих, он доказал ей, что четыре месяца боев и походов ничуть не угасили его пыл.

Тяжело дышащий и улыбающийся главнокомандующий, вытянувшись на помятых простынях, наслаждался своим блаженством. Неожиданно он повернулся к Полине и спросил:

– А ребенок?.. Наш ребенок?

Молодая женщина, опустив голову, призналась ему, что пока ничем порадовать его не может.

Бонапарт вдруг рассердился, встал с кровати, быстро оделся и, верный своей привычке обо всем кому-нибудь рассказывать, тут же отправился к Бертье. Прямо с порога он заявил:

– Я хотел, чтобы она родила мне ребенка… Я бы женился на ней… Но эта глупышка никак не может забеременеть!

И, не дожидаясь ответа, поспешно удалился. Это вскоре стало известно Полине.

– Честное слово, – воскликнула она. – Не я тому виной!

И, кстати, была довольно недалека от истины!

Прошло несколько дней после этой короткой размолвки, и Бонапарт снова стал любезным с Полиной. Он частенько вызывал ее по вечерам во дворец Эльфи-бея и делился с ней своими тревогами. Ибо никогда ранее положение его не было столь опасным: его военная неудача должна была радовать ненавидевших его членов Директории; Восточной армии, численный состав которой сократился до двадцати пяти тысяч человек, угрожало новое нападение турок, а самому ему грозило восстание египтян…