– У тебя будет роль. Умеешь говорить по-старушечьи?

– Что?

– На пенсионерском скажи что-нибудь.

– Ну-у… пойду в собес схожу… Вот молодежь пошла, ни стыда ни совести… Нас-то по-другому воспитывали…

– Нет, я имел в виду, голос сможешь старый сделать?

– Зачем?

– Надо, Вер.

– Та-ак пойдё-от? – проскрипела Вера голосом Бабы Яги.

– Отлично, только сделай испуганным голос и кричи: «Пожар! Пожар!» Только тихо…

– Морозов, как можно кричать тихо? – снова возмутилась она.

– Тогда обойдемся без репетиций, – сказал я и подпалил пучок сена, а после сунул его в «пионерский» костер, сложенный шалашиком высотой почти с человеческий рост.

Пламя полыхнуло, огонек, бодро похрустывая, побежал по веточкам, лизнул поленья и занялся на бересте. Через несколько минут огонь полыхал так, что подойти ближе чем на пять шагов к костру было невозможно.

– Пора! – скомандовал я и кивнул Вере на дом. – Все как договаривались.

Она подбежала к окнам и стала отчаянно колотить по деревянным ставням и вопить хрипло, по-стариковски:

– Ой, беда! Соседушка! Горим! Мы горим – и вы уже полыхаете! Спасайтесь скорее! Просыпайтесь!

– Всё! Уходи! – прошипел я, махнув Вере, когда разглядел, как в щелке между ставнями блеснуло желтое пятно.

Видимо, там свечу зажгли.

Но Вера не унималась и продолжала причитать и долбиться в окно, совсем в роль вошла. Черт… Если бандюки ее срисуют, то всё сразу поймут. Ведь стучится к ним не бабка деревенская вовсе, а красавица в городском спортивном костюме.

– Уйди! – шикнул я громче, а сам стоял уже за крыльцом.

Вера, наконец, поняла, что оставаться дальше под окошком опасно, и скрылась за сараем. Тулуш встал с другой стороны крыльца.

Дверь дома распахнулась, и на пороге появился мужик с двуствольным обрезом. Уже и распилить ружье успели, гады. Хотелось его вальнуть без предупреждения, но тогда остальные двое зашкерятся и кучу делов натворят ненужных. Нет, ещё не тот момент.

Я вжался в стену и ждал. Мужик увидел зарево за сараем и заорал, обернувшись внутрь дома:

– Атас! Горим! Уходить прямо сейчас надо! Я к лодке, а ты с бабой и щенком разберись! Пущай сгорят, пожар нам на руку.

Он сбежал с крыльца – и тут же получил прикладом по хребту. Ударил его Тулуш сильно, чтобы тот вздохнуть не мог, не то, что закричать. По голове бить не стал, чтобы коньки не откинул, а умело приложил в какую-то лишь ему понятную точку на «холке». Урка упал поленом, и у него мигом отнялись ноги. Он только мычал и ерзал.

– Тихо, пасть порву! – прошипел я, придавливая его к земле коленом и зажимая рот рукой. – Сейчас я буду спрашивать, а ты или кивай, или мотай головой. Не будешь отвечать, башку сверну.

Для убедительности я надавил ему на эту самую башку другим коленом, отчего та вмялась в почву, а зэк замычал выразительнее. Тогда я ослабил нажим и задал первый вопрос:

– В доме вас еще двое?

Тот замотал головой.

– Трое?

Снова замотал. Твою мать! Неужели еще четверо? Нет, не может быть…

– Сколько вас? Отвечай тихо, не ори, – я убрал ладонь с его рта.

– Один там. Чахлый только остался.

– Где третий? Ну!

– Ушел, падлюка… Вот сейчас мы проснулись, когда баба соседская блажила. Глядь, а нет нашего кореша… Утёк Сафрон. Смылся, гад…

– Куда смылся?

– А я почем знаю!

Бам! Я пристукнул его кулаком по башке, рукой, в которым была зажата рукоятка пистолета. Тяжелый получился удар, достаточный чтобы противник отключился. Поговорили – и ладно.

В доме, выходит, один урка. Надо торопиться, пока он не понял, что происходит.

– Карауль! – велел я Тулушу, указав на поверженного, а сам распахнул дверь и нырнул в дом.