Первую порцию она отпустила беспрекословно. А потом я пришел просить в долг. И вот это она мне давать не хотела, а предлагала взять кофе. Но я все равно настоял, хотя, впрочем, прихватил полосатую чашечку с горячим густым напитком. Только напрасно.

«Кофе пьют не для того, чтобы протрезветь, а чтобы пьяному дольше не спать». Такую сентенцию удачно сформулировал Гарик, когда мы пытались как-то отпоить Пончо, чтобы его можно было без опаски хотя бы выпустить на улицу. Гарри был паскуден, но умен. Наверно, потому и умен, что паскуден. Или, вернее, паскуден от того, что умен… В общем и частном, ни хрена мне кофе не помог. Только еще больше разморило от горячего.

Ужасный был вечер. Народ мельтешил туда-сюда, с улицы к стойке, от прилавка к столикам, и какие-то все попадались противные рожи и уродливые бабы. Ну совершенно не с кем было потолковать. Абсолютно не с кем. И тогда я покатился к Татьяне.

Лучше было бы, конечно, ехать к Майе. Она бы куда быстрее и лучше поняла мои проблемы, но у нее, мыслил я, наверняка в квартире колготятся предки. А кроме того, мне куда-то в затылок толкалось соображение, что таких вот, как я, ведь могут и не пустить не только в науку, а даже в метро. Когда показалось донышко второго стакана, это сделалось вдруг ослепительно ясно. При чем тут спиртное?! Меня просто не хотят в этой жизни.

– Какое «перебрал», – объяснял я Рае, – я уже двадцать лет недобираю положенное мне Богом и судьбой…

Что она сказала в ответ, я понял только наполовину.

– Кого не гневить? – тупо переспросил я. – Его?! Тогда почему же Он так меня раздражает?!

Нет, она не врубалась. Она не могла понять, что с этой минуты я становлюсь совсем другим человеком – гордым и резким. И не желаю селиться на задворках, пробираться по обочине и напрашиваться туда, где прекрасно обходятся без меня. Я покатился к Татьяне.

Боги снисходительны к дуракам. Было еще не самое позднее время – полдесятого, я так думаю сейчас – не самый час пик, но еще не пустота полночная, а я гордо шествовал по самой середине Большого, твердо держа курс по осевой. На самом деле я этой воображаемой линии лишь несколько придерживался, выписывая размякшими ногами апериодическую кривую сложнейшей формы. И ведь ни одного мента не оказалось поблизости.

Крюгер рассказывал потом, что он спокойно катил себе в троллейбусе с Васильевского, клевал носом в чье-то плечо, расслабляясь после целого дня в рисовальном зале, как вдруг неведомая сила едва не выбила из-под него пол. Он пробежался в поисках равновесия до самой кабины и там уже через голову водителя разглядел на панели меня. Который как раз уклонился в точку минимума, куда с другой стороны устремился «рогатик».

Я ловко увернулся от колеса – а может быть оно от меня – и повернул налево, небрежно отмахивая набегающему транспорту. И все эти «москвичи» и «Волги», остервенело визжа покрышками и неистово клаксоня, тем не менее послушно останавливались. «И так будет всегда!» – проорал я напоследок, исчезая в длинной кишке темной улицы имени любимой сестры великого вождя.

На пупочку звонка я жал, наверное, месяца два. Наконец Татьяна вылезла – теплая, белая и в цветном халате. Я чуть было не прослезился от умиления.

– Какого черта ты приперся?! – прошипела моя любимая женщина.

– Мне надо… Мне очень надо… я сейчас все расскажу…

Я попытался облапить ее, но промахнулся и ударился плечом о косяк. Сделалось очень больно.

– Убирайся быстрее. С ума сошел. Муж дома.

– Это хорошо, что муж. Сейчас я ему все объясню…

Уж не знаю, что я намеревался объяснить законному владельцу этого пленительного тела. Возможно, попросил бы его постоять за дверью…