– А что мы здесь делаем? – спросил он неожиданно громко.

– В самом деле, что? И зачем? – протянула ему в унисон Лена. – Боря, а ты?

– Люди – как вы, так и я.

Пока мы протискивались к выходу, прозвенел уже второй звонок, а мне еще пришлось вернуться от двери за оставленной книжкой. Я выложил ее из сумки, рассчитывая поглядывать на страницы одним глазом, пока Береза будет выписывать на доске длиннющие преобразования, разложенные по координатам Евклидова мира. Я вернулся на место, схватил томик мышиного цвета и заторопился обратно. Но кто-то спросил, и я зачем-то ответил… и тут Мишка завопил: «Идёт!» А может быть, он крикнул «Идиот!»; я не понял, но побежал. Прямо по длинному столу, протянувшемуся поперек аудитории, прыгая через конспекты, учебники, ручки, карандаши, зеркальца.

Разумеется, едва я высунул нос на площадку, как тут же увидел профессора. Он выворачивал из коридора, и я вдруг сдуру машинально поздоровался первым. И он, кажется, кивнул мне ответно, и даже приоткрыл рот, словно собираясь о чем-то спросить. Но тут этот слон Смелянский дернул меня за рукав, и мы ссыпались по ступенькам, единым духом на два пролета сразу. Ладно, подумал я, не беда. Березкин – лектор плохой, мужик туповатый, но человек безобидный. Так, во всяком случае, представлялось нам до экзамена. Но так ли, иначе ли, однако сессия маячила где-то далеко впереди, а солнце стучало в стекло, и Лена ждала нас у гардероба…

Первым делом мы добрались до «Гренады». Сейчас я увидел бы в этом зале только замызганную пивную. Но тогда она представлялась нам чуть ли не преддверием рая, тайным обещанием взрослой свободной жизни. Три пол-литровые кружки мутной, разбодяженной жидкости, блюдце с брынзой, блюдце с солеными сушками, которые могли раскусить только наши молодые острые зубы. Ну конечно же, разговоры – обо всем, ни о чем, но, главным образом, – о себе. Полтора часа за столиком промелькнули гораздо быстрее, чем те же девяносто минут на лекции. Впереди были еще две пары, но возвращаться в институт казалось уже совершенно глупым.

Мы прогулялись по Тихорецкому, по Политехнической улице. Когда проходили мимо физтеха, мимо Большой Конторы, Мишка почтительно поздоровался с бюстом папы Иоффе.

– Придет час, наступит день, – объявил он торжественно, – и я буду раскланиваться с ним каждое утро…

От площади Мужества мы проехались на трамвае «девятке». Выскочили на Невском и пошли направо, к Садовой. Прогулялись до Думы, свернули по Перинной линии, вышли по Ломоносовской на Фонтанку, затем на Сенную, и так кружили и кружили, пока не проголодались. А тогда решили поехать ко мне обедать. Мать была на работе, и моя коммунальная квартира обещала быть свободней, чем их отдельные. Подождали «рогатик» с первым номером и втиснулись в душный салон.

Однако гроза собралась нешуточная. Даже жужжащие пассажиры в троллейбусе умолкли, когда туча накрыла нас сразу после моста. Вдруг мигом потемнело за окнами, и ветер резко хлестнул горстями пыли по стеклам. Но мостовая еще была суха, а мы уже проскочили мимо стадиона, и я понадеялся, что удастся добраться вовремя. И тут-то небо и треснуло, обрушилось на нас, зажатых в железной коробке, в узком ущелье Большого проспекта. Через головы стоящих на подножке, в открытые створки дверей я видел, как хлещет вода по асфальту, срываясь с карнизов, извергаясь из водосточных труб. До моего дома было минут семь, но даже после такой пробежки нас нужно будет еще час выжимать и выкручивать. А как раз напротив остановки я знал небольшую и уютную кофейню. Только троллейбус затормозил, гром опять протрясся над нашими головами, и мы нырнули вперед, прямо в эти струи, тут же пробившие наши легкие курточки. Проскакали три ступеньки вверх и – еле втиснулись в тамбур.