Я уже и не помню, с чего мы перескочили на Графа. Но сейчас она уже рассуждала о его рассказе, о той жвачке, которой он нас потчевал несколько дней назад.

– Конечно. Заранее задуманное занудство. Тщательно разработанное, спроектированное и выстроенное.

Честное слово, я думал, что она дурачится.

– Тебе и правда было скучно?.. Но, Боря, это же блестящая аллегория, метафора всей нашей жизни. Подумай только – мы тоже, как этот парнишка, отпущены на волю, выпущены в проходную под какое-то условие, на ограниченный срок. И вместо того, чтобы двигаться, держать курс, мы только маемся, шляемся без цели, шатаемся, смутно рассчитывая или втайне надеясь, что вот за тем перекрестком или даже у следующего угла нам попадется что-нибудь, встретится кто-то, мы заимеем вещь или обретем друга. У нас появится нечто, что придаст нашему существованию смысл…

Она остановилась перевести дух и уставилась вниз, в тарелку. Однако вместо горки картофельного пюре видела, как показалось мне, какие-то тайные знаки. Линии судьбы, может быть…

– Но и у того дома, и за тем светофором мы видим ту же облупившуюся штукатурку, оступаемся на том же прохудившемся асфальте. Нам кажется, что мы двигаемся, но на самом деле ничего не меняется. И так мы тащимся, тащимся, а время протекает меж пальцев. А когда только-только начинаем не то что понимать, а ощущать приближение чего-то значительного, что предстоит узнать или сделать, кто-то властно гаркает – стоять! Ваше время истекло – сообщает посланный. И уводит под конвоем…

– Ну ты, старая, слишком печальна, – пробормотал я, ошарашенный таким напором. – Какие наши годы!

– Двадцать один, между прочим. Как и тебе. Мы уже давно совершеннолетние по любым законам.

Я ответил, и, кажется, достаточно рассудительно, что возраст не зависит от паспорта. Важно то, как ощущаешь себя сам. Либо да, либо нет, и к черту летят все анкеты. Но в любом случае наши два десятка лет – всего лишь самое начало жизни. У нас еще все впереди. Я, во всяком случае, чувствую именно так.

– По здравому смыслу ты прав. Но все равно – я чувствую, как жизнь идет, как она пробегает где-то рядом.

– Ну да, как в песне, которую этот парень – Пончо – пел тогда, на дне рождения, – и дни эти быстрей, и смысл их лукавей… Ну а почему тогда Графа задевают подобные штуки? Он – мужик.

– Он поэт. А у таких людей душа настраивается в резонанс миру. Что-то происходит в глубине, движения какие-то совершаются, еще не видные и не слышные никому. Но этот человек уже ощущает.

– И гад подводных тайный ход…

– Вот видишь, ты же сам все понимаешь. Только там, кажется, немного иначе сказано.

Наверное, иначе. Литература для меня закончилась вместе с выпускным экзаменом в школе. И я долго не мог взять в толк, как в Мишкиной голове Бурбаки соседствует с Томасом Манном. Лена была женщина, а у них все устроено совсем по-другому. Ну а в Сереге я и тогда толком не разобрался, да и сейчас, спустя десять лет, понял немногим-то больше.

Мы отнесли тарелки к окошку мойки и длинным коридором прошли к выходу. Народ сновал между гардеробами, клубился у лотков с пирожками. А снаружи уже куражился март. Над дверью в химкорпус висели длинные и тонкие сосульки. Я захватил пригоршню зернистого снега, сжал в кулаке и запустил комок вверх. Часть ледышек разбилась, но парочку я успел поймать и с удовольствием провел по щеке холодным и влажным кристалликом сталагмита, сталактита?.. Все время забываю – что растет вниз, а что обратно…

– Умываешься? – засмеялась Лена.

– Да уж – там даже воздух жирный и липкий. Курить будешь?