– А я и сам не знаю. Как не ведаю, для чего нужны мухи или слоны. Так природа захотела. Такие она установила правила. Нам надо их понять и не мустрд… не муд-р-ст-во-вать лукаво, а играть по ним и добиваться успеха. Знаете, ребята, мне иногда кажется, что зайцу очень обидно, что он всего лишь заяц, а не, скажем, волк или лисица. Но он уже ничего не может поделать. Ему остается только бежать, и как можно быстрее.

Граф мрачно смотрел на меня и шевелил губами. Надя, также молча, разделила остатки водки поровну на троих и стряхнула оставшиеся капли хозяину.

– Хорошо, – сказала она. – Пускай там я всего четыре года в Питере и приехала из-под Пскова. Но ведь Сергей здесь живет с рождения. Писатель. Как же он не интеллигент?

Я уставился было на Сергея, но не выдержал и сморгнул. Он – писатель? Да он и читателем-то всегда был еле-еле!..

– У тебя проблемы, Бобчик! – с твердым воодушевлением сказал хозяин.

«Эк, удивил! – подумал я. – Да если хочешь знать: у меня вся жизнь – одна сплошная проблема!..»

– Держаться надо своей компании. Только своей. Людей в этом городе много, все они как-то кучкуются, и нечего лезть к чужим. Ничего ты там не найдешь, кроме обиды и огорчений. А главная твоя проблема, Боря, – повторил он упрямо, набычившись, словно тут же готов был вскочить в стойку. – Проблема твоя в том, что ты живешь где-то рядом.

– Да все мы рядом живем, – вскинулась вдруг Надежда.

– Да, рядом, – согласился с подружкой Граф. – Но мы с тобой живем рядом с другими. А Боря наш живет рядом – с самим собой.

Хорошо он влепил, короткий прямой по корпусу, так что дыхалку перехватило на время. Я немного расстроился, но отметил, что сказано было совсем неплохо. Может быть, и впрямь он начал играть словами не только в жизни…

Сейчас кажется странным, но раньше я любил задымленные комнаты. Чем-то притягивала меня эта сумрачная атмосфера, сгущенный до физической осязаемости воздух, висевший клочьями у лампы, туманивший и мозг, и легкие. Был в этих хмельных вечеряниях еще какой-то наркотик, помимо алкоголя и никотина, который притягивал нас, заставлял снова и снова сбиваться в кучу. Мерещилось, будто бы общими усилиями удастся слепить некое убежище из мыслей, мелодий и слов. Пусть время тянется своим чередом, мы же останемся здесь, затерявшись меж стен и стекол. Отгородимся от шершавого гранита и неровного асфальта тяжелыми шторами. Развесим холсты на обоях, бросим небрежно пачку писчей бумаги на стол. Туда же, к исчерканным листам, еще приставим бутылку, пару стаканов, пепельницу, выложим на блюдечко небрежно порубленную колбасу, а хлеб, серый и вязкий, выставим на подоконник. Такой натюрморт когда-то, в самом деле, набросал Юра Крюгер. Написал, выставил, дал наглядеться, а потом убрал. Возможно, что насовсем. Как и зачем – об этом несколько позже…

Час с четвертью я просидел в Публичке и все-таки решился снова выйти на улицу. Дождь не кончился, только притих. Уже не изливался на город с яростной ненавистью, а с унылым упорством обмолачивал крыши, асфальт, спины прохожих. Все проистекало одновременно: и дождичек мелкий, осенний, и капли ползли с волос на щеки, словно мне и впрямь вздумалось разреветься на Невском ни с того ни с сего. Милое дело для молодца на пятом десятке от роду. Картины уже закрыли полиэтиленом, и белый Пьеро с трудом угадывался сквозь пленку. Зато дверь, грязно-коричневая, почти бурая, выделялась отчетливо.

– Нет. Не приходил хозяин, – замотал головой торгаш. – И теперь уже, должно быть, не скоро появится. Сыро, покупателей нет.