Спартак тараторил, не останавливаясь. Его несло на всех парусах по полноводной реке вдохновенной импровизации. Так, искусственно и профессионально возбуждаясь, он доводил почти до экстаза и себя, и избирателей, когда толкал перед ними речи во время предыдущей кампании. И уже не замечая ни омутов, ни мелководья, не контролируя речь, теряя взятый на себя образ славянофила и почвенника и смешивая таким образом «девичьи грезы» с «анадысь», он гнал и гнал свою ладью к мелодраматическому финалу, сентиментальному берегу сострадания и взаимопонимания.

– И тогда я решил сыну вашему, Максимке принципиальному, все честно рассказать о дочери. Она ить пригожая у меня, даже ненаглядная, – всхлипнул Спартак и, желая смахнуть несуществующую слезу, полез в карман за белым платком с золотым вензелем, с его инициалами, но вовремя вспомнил, что он из народа, и просто протер оба глаза тыльной стороной ладони. – Дочурка наша, красавица, – продолжил он тоскливо, – извелась ведь вся, исстрадалася, иссохла! Короче, закручинилась. Красота-то какая пропадает всуе, испаряется. И вот я Максимке-то и поведал все про дочурку. А он спрашивает: «А от меня-то вы чего хотите?»

Тут впервые за время монолога подал голос Платон Сергеевич:

– Да-да, чего вы, правда, от него хотели? И что дальше?

– Где он, где? Скажите, – вступила в разговор Агриппина Васильевна.

– Подождите, сейчас дойдем и до этого. Сейчас все узнаете, – успокоил Спартак. – Ну так вот. Рассказал я Максимке, как страдает дочь наша, и говорю: «Пожалел бы ты ее, парень». «Как?» – спрашивает. «Да ничего особо от тебя и не надо, – отвечаю. – Поговори с ней хоть разок, объясни, что молодые девчонки часто любят не человека, а персонаж. Это как скарлатина – быстро проходит. Объясни, потолкуй… Тебя-то она точно послушает. И призадумается…» Я его так слезно просил, что вижу: колеблется. Хороший, жалостливый у вас паренек. Редкость в наши дни.

– А дальше, дальше-то что? – поторопил рассказчика Платон Сергеевич.

– Ну, я и стал его дожимать. «Поехали, говорю, к нам на дачу». Тут Максим отрицательно так головой помотал. Но я все долблю в правильном направлении: «Она, дочка моя, сейчас там – плачет, как всегда, сил на это смотреть никаких нет! Плачет каждый день: закроется в комнате своей, фотографию твою, Максим, перед собой поставит – и плачет». – Тут Спартак и взаправду чуть было не прослезился. – «Поехали, а?.. Ну поехали, пожалуйста», – говорю. Короче, умолил я его. Эта история с фотокарточкой и слезами дочери его добила.

– Это правда? – удивились родители.

– Да еще какая! – убедительно сказал магнат. – И сейчас Максим у меня на даче. – Он помолчал. – И она, дочка, больше не плачет… Пока он там, во всяком случае, – добавил Спартак, опустив голову.

Исповедь его опустошила и повергла в естественное уныние, так как он и вправду не видел выхода из создавшегося положения. Держать Максима в настоящем плену у себя на даче больше было невозможно – ведь это, как ни крути, настоящая уголовщина, статья. И он, как олигарх и депутат, сильно рискует. Надо что-то делать.

Из всех способов Спартак возлагал надежды лишь на один – откупиться и при этом уговорить Максима и родителей не подавать в суд. И вот именно сейчас идет первый этап распутывания этого идиотского узла – ситуации, в которую он никак не предполагал попасть.

– Ох ты, доля ты моя, долюшка, – тяжело вздохнул Спартак в образе Савелия Игнатьевича и вдруг услышал в ответ:

– Да прекратите вы, наконец, эти ваши фальшивые славянизмы! Что вы тут этакую псевдонародную клоунаду затеяли!