Скворцов не слушал:

– А вам, товарищ Джапаридзе, раз уж вы едете в Лихаревку и интересуетесь напитками, вам надо знать, что такое Ноев ковчег.

– А что это?

– Ноевым ковчегом там называют забегаловку, которой заведует некий Ной Шошиа, личность в своем роде замечательная. У Ноя всегда можно достать и водку, и коньяк, и пиво, если только он вас полюбит. Я думаю, что за одну фамилию он всегда обеспечит напитками вас – и нас заодно.

– Моя фамилия только номинально грузинская…

– Ну, тогда вам придется победить Ноя с помощью личного обаяния.

Джапаридзе задумался, словно усомнившись в своем личном обаянии.

В самолете становилось все холоднее. Пар дыхания облачком окружал каждый говорящий рот. То один, то другой из пассажиров вставал и, пытаясь согреться, топал ногами и бил в ладоши. Джапаридзе открыл чемодан и застенчиво облачился в мохнатый свитер.

– В предусмотрительности нет ничего плохого, – пояснил Манин. У него самого отчетливо посинел нос и темные влажные глаза смотрели очень уж по-собачьи.

– А как же наш генерал спит в такой холодине? – вполголоса спросил Теткин.

– Я спал, – "сказал Сиверс, – но теперь, по милости вашей, проснулся.

– Вам же холодно, товарищ генерал.

– Мне не холодно. Мне никогда не бывает холодно. Как, впрочем, и жарко. Ваше замечание напоминает мне, как однажды моя маменька – шнырливая старушка, даром что ей восемьдесят годов – разбудила меня и спросила: "Саша, как ты можешь спать, ведь тебе мухи мешают?"

Кругом засмеялись. Подошла Лида Ромнич, растирая замерзшие руки. Она была правильного синего цвета и узко вжалась в свою короткую курточку.

– Однако холодно.

– Хотите, я вас согрею? – спросил Скворцов.

Она подняла на него медленные серые глаза. Теткин захохотал.

– Нет, я без пошлости. Я вас заверну в чехол от мотора. Хотите?

В углу лежали большие замасленные чехлы, похожие на ватники великанов. Скворцов взял один, встряхнул и галантно завернул в него Лиду Ромнич.

– И черным соболем одел ее блистающие плечи, – сказал Чехардин.

Она засмеялась. Посиневшие губы, плотно прилипшие к деснам, раздвинулись неохотно, в подобии гримасы. "Как она нехороша все-таки", подумал Скворцов. Лида уселась на пол, плотно завернувшись в чехол.

– Небось тепло? – завистливо спросил Теткин.

– Нет еще, но будет.

Теткин поднял второй чехол:

– Чего добру пропадать? Кому отепление? Скорей признавайтесь, а то сам возьму.

– Ну, да бери уж.

– Не в порядке эгоизма… – бормотал Теткин, заворачиваясь в чехол.

– А токмо волею пославшей тя жены. Знаем, – отвечал Скворцов.

Теткин, окуклившийся, опустился на пол рядом с Лидой. Они молча сидели бок о бок, притихшие, словно потерпевшие бедствие. Самолет, монотонно рыча, всверливался глубже в мороз. Среди оледеневшего металла двое в чехлах казались единственными островками тепла. Манин не выдержал:

– Теткин, пусти погреться.

– А я что? Я не протестую. Полезай. Ишь, орясина, как тебя вымахало! Мослов одних, мослов сколько.

Повозились, укутались, затихли.

– А что ж у меня второе место пропадает? – спросила Лида и вопросительно взглянула на Чехардина. – Хотите?

– Нет, спасибо, я почти не чувствую холода.

– А вы? – обернулась она к Скворцову, подняв на него свои серые скорбные глаза.

Черт, что за глаза! Опять она показалась ему не так уж дурна.

– Ну как я могу отказаться? – фатовски ответил Скворцов. – Желание дамы – закон.

Она даже внимания не обратила, спокойно потеснилась, давая ему место, и сцепила края чехла перед грудью узкой, побелевшей на сгибах рукой.

– Ребята, я жрать хочу, – заявил Теткин. – Такая закономерность, что в воздухе я всегда жрать хочу.