…
– Может быть, вам все же что-то…
– Ничего, справлюсь. Спасибо вам. Не беспокойтесь.
…
Вряд ли намного младше Сашки. Ровесница. Красивая. Чересчур туго затянута в униформу, тоже способ бороться с излишней полнотой, но красивая. Да и что там полноты? Тело, наверное, хорошее. Кожа свежая, молодая. Пока еще. Пьет, наверное, кто-то молодость из нее. Если молодой и глупый, так и глотает, не чувствуя вкуса. А она ведь чудо. Если только не стерва. Нет. Вряд ли. Добрая. Хорошая девчонка. Да хоть бы и недобрая? Много ли от нее надо случайному пассажиру? Такому, как он, не бедному, но и без понтов… Или с понтами? Даже говорить особо не надо, смотри в глаза и касайся запястья кончиками пальцев. Ноготками коли. До боли. Очень важно, чтобы до боли. Какая она дома, интересно? Такая же? Смысл жизни в форменной юбке. Смысл жизни. Просто смысл жизни. Почему? А потому что если нет тебя, то нет и смысла. Ничего нет. Хотя, Юлька же есть?
…
Интересно, каким его видит стюардесса? Аккуратным, подтянутым парнем возрастом за сорок с живым лицом и шапкой темных с легкой проседью волос? Или одутловатым мужичком за полвека с усталой физиономией и мутными глазами? Дорогие ботинки и костюм могли быть надеты и тем, и другим. Или ей все равно? Ей все равно. Это правильно. Ей и должно быть все равно. Умница. Чудо. Красавица.
Черт, и подарить ей нечего…
…
А каков он по сути? «В натуре», как сказал бы тесть… Кто он на самом деле? И тот, и другой? Или только последний? Ну, если честно? А?
…
Ощутить пальцами гриф, поймать на слайд струну и извлечь долгий ноющий звук. Уплыть вслед за ним. Раствориться. Исчезнуть. Без следа.
…
…
– Уважаемые пассажиры. Наш самолет…
Часть первая. Блюз
Глава первая. Осень
«I've got a woman way cross town.She's good to me»[4]Ray Charles. «I've Got a Woman». 1954
Березы росли далеко – за тротуаром, стоянкой такси, журавлями шлагбаумов и за дорогой, но ветер притащил пригоршни желтых листьев к самому стеклу аэропорта. Наклеил их на мокрый асфальт, плитку, автомобили, турникеты, разбросал под ногами и успокоился. Затих на время.
Когда Рыбкин наступал на камень, шаг получался звонким. Когда на листья – глухим и влажным. Хотелось пить и дышать. Но на горло давил галстук. На плечи – костюм. Обувь казалась тесной. И голова была тесной. И в груди что-то ворочалось, сетуя на неудобство. И земля притягивала его слишком сильно, словно соскучилась, пока он пребывал в небесах.
Иногда на Рыбкина накатывало подобное. И тогда он стискивал кулаки и начинал мысленно трепыхаться. Представлять, что он растет, расправляет плечи, становится великаном. Возвышается над собственной слабостью. В этот раз привычный фокус не удался. Он как будто стал больше самого себя. Все, что томилось в тесноте, вырвалось на свободу. Царапина на носке ботинка начала ныть, словно ссадина на ноге. Воротник плаща принялся зудеть на сгибе. Сам плащ обратился сложенными за спиной крыльями. Ветер обнял Рыбкина и не дал ему упасть. Он словно сам становился ветром. Что за ерунда?
Рыбкин остановился, закрыл глаза, глубоко вдохнул, потянул узел галстука. Странное ощущение, будто ничего нет, не оставляло…
Ничего нет. Умер не его отец, а он сам. И стоит у выхода из аэропорта не топ-менеджер крупной торговой компании, а его все еще не осведомленная о трагическом обстоятельстве тень.
Сашка не позвонила и, значит, не приехала…
Рыбкин постоял возле цветочницы, ожидая, что один из букетов попросится в руки, погрел в ладони телефон, но не сделал ничего из запланированного. Ни позвонил, ни купил цветы. Аэропорт, мгновение назад выпустивший его из теплых стеклянных потрохов во влажный сентябрь, сдвинул двери. Захотелось вернуться и попробовать еще раз. Пройти по гулкому рукаву перехода, поглазеть на книжный развал, намотать на бобину вероятности необходимые Сашке минуты. Дать ей шанс.