…

А если дядя Митя умер не сразу? Черт, ему же, наверное, и вскрытие не делали? Или делали? Кому он нужен… А если его только оглушило, ну и, наверное, шею переломило? А что, если он пришел в себя в снегу и понял, что умирает? Что не может пошевелиться? Руки-то были вытянуты вдоль тела. Как упал солдатиком – так и лежал. Топор – рядом ручкой вверх. И гнилая береза рядом. Вот ведь хлобыстнула, Рыбкин потом даже потрогал ту березу, возле головы дяди Мити у нее толщина была в три пальца. Всего в три пальца. В три гнилых пальца, поскольку разлетелась эта береза на куски сразу. Но дяде Мите хватило. Глупая смерть. Из-за гнилой деревяшки. Санки с перевязаным бечевой хворостом рядом. Тоже снегом занесло. И дядю Митю занесло. А пока заносило, он лежал и смотрел в небо. И, может быть, думал о чем-то. Не самое плохое, кстати, видеть перед смертью небо. Даже между деревьев. Ни боли, ничего. Если не дергался, какая боль? Или случается боль, когда и дергаться нечем? Холодно было. Понятно, если снег шел, то не так уж и холодно. Но все равно. Говорят, смерть на холоде сладка. Врут, наверное. Кто об этом мог рассказать?

Они еще потом волокли с Митричем эти санки к деревне. Ну, не пропадать же хворосту. И санкам. А топор прибрал кто-то. Митрич скулил всю дорогу, как щенок. Ясно было, что к соседке придется перебираться. Но слезы быстро высохли. Чего он хорошего от отца видел? А потом они еще и с горки на этих санках катались. Садились вдвоем и скользили по снежной целине прямо к речке. Хотя уже и весна была, считай. А ему все казалось, что на санках их не двое, а трое. Что же все-таки могло быть светло-коричневого в голове у дяди Мити?

…

И все-таки собака выла. Или где-то в закоулке самолета, или в голове. Так выла, что мороз пробирал по коже. Словно Рыбкин летел не в Боинге, а в бесшумном планере и как раз теперь парил над безмолвной деревней с отчаявшейся дворнягой и трупом в одном из домишек или на той же сече в двух километрах. Или это не собака? Дядя Митя как-то рассказывал деревенским мальчишкам, что когда печник клал печь, то замуровывал в трубу бутылочное горлышко и, если заказчик наряд закрывал честь по чести, замазывал, а нет – оставлял так. И все, прощай покой, во всякий ветер печка будет воем хозяев сводить с ума. Может и здесь так? Собрали на заводе самолет, хотя этот американский же, ну, продали, пригнали по бартеру, в лизинг передали, а новые хозяева не рассчитались за него, как следует. У нынешних это легко. Ладно бы он в Европу ходил, там бы разобрались, так он по внутренним линиям ползает – Москва – Красноярск и обратно. А если бы рассчитались позже? Человечка с замазкой присылать? Едва приметного спеца? Тайного пассажира? Так кто ж его до самолета допустит? Ну, бред же, бред, нет никакого воя. Лезет же в голову всякая ерунда.

…

– Все в порядке?

– Да. В чем дело?

– Вы побледнели вроде, а потом вдруг румянец. Пот на висках. Вам плохо?

– Нет. Вы ничего не слышите?

– Слышу? – она старательно прислушалась, даже брови подняла, дежурно улыбнулась. – Ничего не слышу. Все в порядке.

– Все в порядке, – повторил Рыбкин, удивляясь звуку собственного голоса, растянул губы в улыбку, подбадривая заботливую стюардессу, и уже вслед ей, поплывшей между рядами, прошептал. – Даже удивительно, насколько все вроде бы хорошо. Несмотря на…

…

– У вас ангел-хранитель есть? – спросил сосед.

– Что? – не понял Рыбкин.

Переспросил, не поворачиваясь. Невежливо, наверное.

– Некоторые верят, что у каждого есть ангел-хранитель, – объяснил сосед. – Кстати, самолет – как раз то место, чтобы подумать об этом и даже головой повертеть. Есть, знаете ли, версия, что ангел-хранитель следует за своим подопечным в, так сказать, не естественном обличье, а в человеческом. Оглянитесь, вдруг кто-то из них ваш… куратор.