Это и в самом деле было страшно и очень приятно. Тогда он испугался. Упал на колени в укрытии, в котором находился, обжегся о крапиву, но не почувствовал ожога, потому что все его существо переживало новое, неповторимое ощущение, которое и в самом деле не повторилось больше никогда, разве только проблесками вместе с Ольгой и теперь, через много-много лет, закрутило его огромной, выросшей до неба волной.

– Я не на шутку испугался, – хмыкнул Рыбкин. – А потом меня научили добиваться этого механическим способом. И я стал обычным ребенком.

– И вырос в необычного дядю, – пробормотала Саша. – А ты наркотики пробовал?

– Пробовал, – кивнул Рыбкин. – В армии. Сослуживцы облепили печку в казарме, раскатывали в пальцах что-то такое вроде смолы, черное, кажется, это была анаша. Не знаю. Забивали в сигарету и курили. Ну и я попробовал.

– И как? – подняла она брови.

– Никак, – пожал он плечами. – Я ж не курю. Может, затягиваться надо было, а не во рту дым гонять. Короче, меня не проняло. Ребята закатывались от хохота, а я смеялся, потому что смотрел на них. И всем было хорошо. Настолько, насколько может быть хорошо в армии.

– А почему ты не спрашиваешь у меня, как это было впервые со мной? – спросила Сашка.

– С наркотиками? – не понял он.

– Нет, – она показала ему язык. – Как я впервые кончила.

– А я не хочу ничего знать про то, как было, – ответил Рыбкин. – Я хочу все знать про то, как есть.

– И даже не спросишь у меня, в чем твоя необычность? – прищурилась Сашка. – Я ведь сказала, что ты вырос в необычного дядю.

– Если во мне и есть какое-то своеобразие, то его источник ты, – улыбнулся Рыбкин.

– Ты хвастун и хитрец, – засмеялась Сашка, сползла с рыбкинского естества, изогнулась, взяла его в руку, легла щекой Рыбкину на бедро и стала рассматривать его достоинство.

– Знаешь, – она говорила это как будто не самому Рыбкину, а его части. – Когда я еще была девчонкой. Ну, ребенком. Лет в двенадцать или тринадцать, не помню. Я ехала в трамвае. Там была давка и за мной стоял какой-то дед. Я даже не знаю, может быть, это тогда мне казалось, что он был дедом. Может, ему было лет сорок. Мне тогда и те, кому за двадцать, казались безнадежными стариками. Ну и я случайно коснулась его. Там.

– Коснулась там? – не понял Рыбкин.

– Случайно, – подмигнула она уже самому Рыбкину. – Могу повторить по слогам. Слу-чай-но! К счастью, не резко, вот было бы стыдно или ужасно, если бы он согнулся от боли. Хотя, наверное, его и легкое прикосновение обескуражило. Я не поняла, я вылетела из этого трамвая, как ошпаренная. А перед этим просто согнулась, чтобы поднять сумку, я ее поставила на пол, и одновременно потянулась к волосам, чтобы поправить локон, ну и рукой попала в это самое. Через штаны, конечно.

– И как впечатление? – спросил Рыбкин.

– Да кошмар, – вытаращила она глаза. – Он был мягкий! То есть – совсем! Вот уж чего я не ожидала… Я-то думала…

– Обычно так и бывает, – сказал ей Рыбкин.

– Теперь-то я уж это знаю, – надула она губы. – Но тогда…

– А вот если бы ты коснулась его через пять минут, – он прищурился.

– Не смешно! – погрозила она ему его частью и взяла ее в рот…

…

А что, если он ее никогда не найдет? Что, если это был мираж? Проблеск? Видение? Обманка? Сверкающая чешуйка проплывшей мимо рыбы? Как это было в том фильме[11]… Черт, он же ходил на него вместе с Сашкой. Странно, что он еще шел в том кинотеатре через четыре года после премьеры. А Сашка еще смеялась, когда он взял билеты на последний ряд. Мол, это слишком даже для нее, а для Рыбкина-то и просто хулиганство. Они что, все еще подростки? Переростки, смеялся в ответ Рыбкин. Что там было на экране? Впрочем какая разница, он же не смотрел на экран, он смотрел только на Сашку. Но что он слышал?