И все же – я бы не решился признаться в этом Конни, хотя, думаю, она и так знает, – сталкиваясь с искусством, я всегда пребывал в некой растерянности, словно во мне чего-то не хватает и всегда не хватало. Я способен оценить мастерство и умелый выбор красок, я разбираюсь в социальном и историческом контексте, но, несмот ря на все усилия, моя реакция на искусство кажется мне самому фундаментально мелкой. Я никогда не знаю, что говорить или, если на то пошло, чувствовать. От портретной живописи я жду узнаваемости – «Смотри, это дядя Тони» – знакомых или кинозвезд. Оценка искусства в стиле школы мадам Тюссо. В реалистичных работах мне важны детали; «Взгляни, какие ресницы! – говорю я как идиот, восхищаясь тонкостью кисти. – Посмотри на отражение в его глазу!» В абстрактном искусстве я ищу цвет – «Мне нравится этот синий», – как будто работы Ротко и Мондриана не более чем огромные цветовые диаграммы. Мне понятно легкое волнение оттого, что видишь произведение искусства вживую, если можно так выразиться; осмотр достопримечательностей, когда Гранд-Каньон, Тадж-Махал и Сикстинская капелла становятся объектами, против которых можно поставить галочки. Я понимаю уникальность и редкость, прибегая к критической школе «сколько стоит?».

Разумеется, я способен увидеть красоту. В своей работе я все время ее вижу: симметричное дробление оплодотворенного яйца лягушки, подкрашенные стволовые клетки эмбриона полосатого данио или электронную микрофотографию арабидопсиса, резушки Таля; и я способен увидеть те же формы и узоры, те же приятные пропорции и симметрию в картинах. Но правильные ли те картины? Есть ли у меня вкус? Не пропускаю ли я чего-нибудь? Все это субъективно, разумеется, и правильных ответов не существует, но в картинной галерее меня всегда одолевают чувства, что охранники только и ждут, как бы выставить меня за дверь.

Мои жена и сын лишены подобных терзаний. Разумеется, они не выпендривались в Итальянской галерее Лувра, когда играли в игру, кто дольше рассматривает картину. В данном случае это была фреска Боттичелли, потрескавшаяся и поблекшая, очень славная вещь, но действительно ли в ней можно было столько всего разглядеть? Они впитывали все то, что я пропускал, – работу кисти, игру света и тени – и при этом ахали и охали. В конце концов мы двинулись дальше, проходя мимо бесконечных вариантов распятий и рождений Христа, разнообразных мучеников, отстеганных кнутом или пронзенных стрелами, был еще там один невозмутимый святой с торчащим из головы мечом, и сценка с Марией – обычно изображают Марию, – которая отпрянула от ангела, оставившего после себя лишь струйку дыма. «Брачческо, видимо, – заметил я. – Реактивный ангел!», как будто это что-то значило, и мы по шли дальше.

Мы прошли мимо потрясающего батального полотна, написанного неким художником по имени Уччелло, на котором солдаты сцепились вместе в виде черного дикобраза; трещины и разрывы холста лишь добавляли странным образом ему величия. В большом центральном коридоре мой взгляд упал на портрет бородача, чье лицо при близком рассмотрении состояло из яблок, грибов, винограда, тыквы, а нос был написан в виде большой сочной груши.

– «Осень» Арчимбольдо[15]. Смотри, Алби, его лицо состоит из фруктов и овощей!

– Китч, – ответил Алби, подарив мне своим взглядом приз «За самое банальное замечание, когда-либо сделанное в картинной галерее».

Видимо, поэтому музейные аудиогиды стали такими популярными; уверенный голос в твоем ухе рассказывает тебе, что думать и чувствовать.