Когда Боря вошел к ней в комнату, Любочка не узнала его: изуродованное шрамами лицо, наполовину скрытое темными очками, пальцы без ногтей… Танк, командиром которого он был, под Прохоровкой уничтожил три «тигра», но в конце концов фашисты его подожгли. Экипаж погиб. Борю, без глаз, всего обожженного, вытащили из пылающего танка пехотинцы.

Рассказывая Любочке о своем последнем сражении, Боря сказал:

– Единственное, о чем жалею до сих пор, – что рано дал команду покинуть горевшую машину. Все равно ребята погибли. Мы могли бы еще один немецкий танк подбить. А так… Два года возили меня по госпиталям, операции делали одну за другой – восстанавливали лицо. Тебе не писал – не хотел, чтобы ты с калекой мучилась. Потом случайно от медсестрички в одном госпитале узнал, что и с тобой случилась беда. Она в моих вещах карточку твою увидела, узнала тебя и рассказала, что и ты в этом госпитале была и какая ты… Я сейчас с мамой живу, все это время мы искали тебя.

Любочка тяжело вздохнула, стиснула побелевшими пальцами ручки кресла, сказала дрожащим голосом:

– Я, Боренька, даже матери своей не призналась, что живая. Не хотела обузой быть. Папа погиб в первые дни войны, а у нее ведь еще трое на руках остались… Помнишь, как мы с тобой вальс танцевали, как мальчишки на мои ножки пялились, а ты злился? Теперь вот вместо ножек моих – безобразные обрубки…

Любочка тихо заплакала. Боря повернул свое изуродованное лицо к окну, словно почувствовал, как ласкают его лучи заходящего солнца, улыбнулся сквозь горечь:

– Зря ты это сделала, Любочка. Твоя мама и сейчас тебя ждет. И я жду. Поедем домой, Мышь! После всего, что мы пережили, нам ничего не страшно. Пары глаз и пары ног на двоих нам с тобой хватит, а рук-то ведь у нас четыре. Не пропадем. Главное, что мы теперь вместе! И уродства своего нам стыдиться нечего: мы Родину защищали.

В кафе отеля было людно и шумно, как и всегда в этот час, когда толпы местных из Аквилы и Пины и туристов поднимаются на фуникулере на вершину Гран-Сассо – кто зачем: покататься, поглазеть на снег или пообедать.

За столиком в углу, в белом ярком свете, отражавшемся от гор, сидел старик. Нога на ногу, массивный, как динозавр, он пил кофе из такой маленькой чашки, что при каждом глотке она скрывалась в его бороде.

Напротив сидела светловолосая девчушка: подобрав под себя ноги в ярких лосинах, повернув голову чуть вбок и ни на секунду не отрывая губ от соломинки в стакане сока, она пыталась сложить из листка счета кораблик-оригами.

На кухне загремела посуда, мелодично выругался женский голос. В зал вышел официант с большой корзиной пирожных.

– Деда! Деда! Смотри – ромовые бабы! Хочу такую! Можно?

– Говори по-итальянски, Мари.

– Деда! Но я не знаю, как будет по-итальянски romovaya baba! – воскликнула Мари, высоко вздернув брови.

– Хм, а ведь и я не знаю, – ухмыльнулся старик в бороду.

– Деда, а ее придумали в Италии или в России?

– Ну и вопросы у тебя сегодня, Мари. Честно – не знаю. Зато одно могу тебе сказать точно: это пирожное поддержало многих людей в блокадном Ленинграде.

– Когда – в войну?

– Да, в войну.

– Но ведь тогда было совершенно нечего есть. Ты же сам читал мне про морковный чай!

– Так-то оно так. – Старик взглянул на склон и прищурился от слепящего света. – Еды почти не было. Пайки хлеба выдавали по карточкам. Зато на заводах оставалось много сладкого рома и ликеров, которые наливают в конфеты с вишенкой…

– Что за конфеты? – перебила Мари.

– Для взрослых. Так вот, когда я был чуть старше, чем ты сейчас, я пробовал такую ромовую бабу. Их выдавали раненым, и дело было в Ленинграде.