Александра не посмела наговорить ему дерзостей. Напротив, она заговорила мягко, словно пытаясь его вразумить:

– Видимо, вы не знаете, что я вдова.

– Конечно, знаю, мадам! Простите меня, но вот уже месяц нанятые мною шпионы докладывают мне о каждом вашем шаге!

«Месье Дидон завтра будет иметь крупные неприятности», – нахмурилась она.

– Я выяснил, что вы живете на улице Кассет, живете весьма скромно, никого не принимаете, гуляете только по вечерам, но дважды в неделю бываете у Итальянцев. И раз в неделю в Опере. Привычки у вас самые скромные, так же как и у меня. Вы не проводите время так, как это принято у парижских дам. Не расточаете себя в великосветской болтовне, переезжая из салона в салон, и не собираете у себя всех этих бездельников, которые только говорят, но абсолютно ни к чему не способны. О! Если бы вы только знали, как все они мне надоели!

– Я такая же, как все. Просто обстоятельства сложились таким образом, что я вынуждена вести уединенный образ жизни.

– Но ведь это вас не тяготит?

– Нисколько.

– И вы не заботитесь тем, что о вас говорят. Если бы вы знали, мадам, какое это бесценное качество! – барон качнул тростью, словно в подтверждение своих слов. – Прошу вас, выслушайте меня.

– Хорошо, идемте…

Александра сама не понимала, почему она тут же не прервала эту беседу? Обычное женское любопытство? Как мог мужчина, будучи незнакомым с нею, влюбиться и дойти до того, чтобы нанять шпионов и устроить слежку за предметом своего обожания? Или у банкиров так принято? Тем более если они миллионеры.

– Я вырос в семье финансиста, – медленно сказал барон, идя рядом с ней по безлюдной улице. – На протяжении двадцати пяти лет у моих родителей рождались одни только девочки. Три моих сестры умерли во младенчестве, еще четыре живы и здравствуют. И вот наконец родился я. Мать моя вскоре умерла, истощенная многочисленными родами, а отец с энтузиазмом принялся делать из меня наследника своего дела. Детства у меня не было, мадам, – грустно сказал барон. – Мой отец очень спешил. Ему было около пятидесяти, когда я родился. Ему хотелось, чтобы я окреп и научился защищаться. Биржа, мадам, – это стая коршунов. Стоит попасть туда неоперившемуся птенцу, как эти коршуны мигом порвут его на части. Все, что я видел с самого своего детства, – это кон-тора моего отца и бесконечные счета. Я понимаю только один язык – язык цифр. Меня некому было ласкать, поскольку моя мать умерла, а отец намеренно не допускал меня в женское общество. Мне было немногим более двадцати, когда он умер. Но он многому успел меня научить. С гордостью скажу, что я не только сохранил его состояние, но и многократно приумножил. Мой банкирский дом один из самых уважаемых во Франции. И уж точно самый надежный. Но на это ушли годы, мадам, – барон тяжело вздохнул.

Александра слушала, затаив дыхание. Без сомнения, она не встречала раньше таких людей, как барон Редлих. Все ее прошлые и нынешние знакомые, за исключением, пожалуй, двух сестер, Мари и Жюли, прожигали жизнь. Но сестры жили в российской глубинке, в провинции, и вряд ли могли бы считаться дамами светскими. В свете же трудиться было не принято.

Барон Редлих с детства не знал ничего, кроме труда. Что могло привлечь к ней этого человека?

– В тридцать три года я словно очнулся, – улыбнулся вдруг барон, – когда понял, что моей финансовой империи ничто не угрожает. Я оглянулся по сторонам, словно бы спрашивая: как жить? как живут другие? Вообще: как принято жить? Мне сказали, что, имея мое состояние, надо иметь красивую любовницу, открытый дом, принимать у себя весь Париж, тратить деньги без счета и делать вид, что ты при этом скучаешь. Мне не надо было делать вид, мадам, – горько улыбнулся барон. – Я сделал так, как мне сказали, не получив при этом ни малейшего удовольствия. Моя любовница красива, но, господи, как же она глупа! И как пуста! Она все время твердит мне о какой-то любви и хочет от меня этой любви, но она не хочет ничего с собой при этом сделать! Кроме как наряжаться, словно попугай, и трещать без умолку, будто она не женщина, а сорока! – с досадой сказал барон.