И вот как-то раз, в середине блеклого января, когда к четырем часам дня свет начинает меркнуть, я как будто ощутил на щеке синюю литую тень. Обернувшись, я увидел, как за окном на меня таращится какой-то человек. Никто его не заметил, только я. Кожа у него оказалась сероватой, как пепел на давно прогоревших поленьях, а недобрые глаза навыкате были черными, как чернила в школьной чернильнице. Припухлые десны обнажали источенные зубы, придавая его облику нечто хищно голодное. Лицо его смахивало на маску, на которой запечатлелось жадное ненасытное вожделение.

Я не испугался. Странно, но это так. Я знал, что он мертв, а мертвецы над нами не властны, или же властны лишь настолько, насколько мы сами допускаем. Тощие распяленные пальцы касались стекла, но через секунду-другую он бесследно исчез.

Шли годы, но я не забывал о нем. Я вырос, женился по любви. Стал отцом. Схоронил родителей. Состарился, и лицо мужчины за окном отчего-то сделалось мне знакомым и даже близким.

Порой мне казалось, что я вижу его в каждой стеклянной поверхности.

Однажды я заснул, а когда проснулся, то понял, что в одно мгновение преобразился.

Возле кладбища до сих пор стоит школьное здание. Зимой, под прикрытием тускнеющего света, я крадучись подбираюсь к окнам, прикладываюсь пальцами к стеклу и приникаю к нему лицом.

Иногда на меня оттуда оглядывается мальчуган за задней партой.

Самым худшим стало то, что он продолжал ей мерещиться. Он виделся ей везде и всюду: когда она выглядывала на улицу, выходила за молоком или газетой, набиралась смелости выбраться из дома на более-менее продолжительное время – почитать в кафе, успеть на киносеанс, просто прогуляться в парке, пока еще светит солнце (с некоторых пор она побаивалась сумерек). Она уже начинала подумывать, что тронулась рассудком. Не может же он ходить за ней по пятам, если только он сознательно за ней не следит. Хотя в более спокойные минуты она понимала, что городок небольшой, компактный, и это – лишь неприятное совпадение.

Но почему же человек, которого она ненавидит всеми фибрами своей души, от которого ее трясет и которого она вообще не желает видеть, пересекается с ней на путях своего следования? Да и происходит это постоянно…

Судебный процесс Кэролин едва не доконал, оставив ее такой побитой и униженной, как первоначально само изнасилование. Слов нет, полиция была к ней добра и участлива, а адвокатесса здорово ее натаскала. И как же она горела желанием упечь его за решетку! Можно сказать, больше, чем сама Кэролин (что маловероятно, если только он не изнасиловал еще и адвокатшу). И адвокатесса заверяла подзащитную, что сделает все возможное, чтобы он загремел на полную катушку! Но была здесь некая загвоздка…

Ведь после того, как это произошло (он смотрел и видел ее смятое платье, колготки в затяжках, порванные трусики – поглядывал, покуривал и спрашивал, когда они увидятся снова… как же ей было тошно!), она допустила роковую ошибку: отправилась домой и залезла под душ. Ей отчаянно хотелось избавиться от всех его следов, отмыться, отскоблиться – и изнутри, и снаружи. Да, она все еще была слегка пьяна, но не настолько, чтобы не понимать, что с ней случилось. Она безостановочно твердила «нет» и отбивалась, однако он оказался крупнее и сильней, а ее царапанье воспринимал как игру: он самодовольно улыбался и сквозь пыхтение жарко нашептывал, что ему нравятся девчонки «с задиринкой внутри».

Все было так странно для нее. Он – это было ясно – никакой вины за собой не чувствовал или же просто убеждал себя в этом, чтобы как-то уживаться со своими гнусными поступками. Сама она, впрочем, ничему не верила. И в ходе судебного разбирательства читала в его глазах и слышала в показаниях: он считал себя оклеветанным, чуть ли не потерпевшим. Он часто вставлял фразочку «