Максюша соглашался молча, перемешивая безупречный греческий салатик испанского производства.

– «Мясные ножи испортились. Где второй комплект?» – Сашуля тут же начал отвечать: «В кладовке, в третьем шкафу».

– Подожди… – Макс его останавливал, – ответишь после обеда. Пусть они оценят твою значимость.

– Новые ножи! Титан! Что она с ними сделала, я не могу понять? Как она их испортила? Что она ими резала? Куда она их вставляла?

– Пусть поплачут без нас! – Алена потирала крепкие ладошки. – У меня в клубе сейчас тоже черт-те что творится! Девочки подрались, Сюзанна пробила Надин голову. Стрипом!

Алена листала меню дольше всех. И возмущалась.

– Двадцать евро за рыбий хвостик! Обдираловка! Я возьму курицу!

– Если они поставят шефом эту дуру кривоногую, – нервничал Сашуля, – она им за полгода из ресторана общепит сделает.

Нам приносили горячее, заканчивалась первая бутылка холодного белого вина, и как раз в этот момент высокие пальмы ложились на песок четкой тенью. Я всегда садилась так, чтобы мне было видно и эти длинные тени, и мачты. Мне нравится белый штакетник на сверкающем синем. И море само собой, море обязательно нужно видеть, иначе невкусно.

Сашулина мама расстегнула пуговку на животе и млела. Я у нее спросила:

– Это вы научили сына готовить?

– Нет, он сам… – она улыбнулась.

Женщина была обстоятельная, рассказ начала с детства. С первого класса, когда Сашуля приходил домой из школы.

– Я ему оставляла в холодильнике обед. Звоню с работы, спрашиваю, «Сашуль, ты съел котлеты?» Нет, отвечает, мам, я себе яичницу приготовил…

Сашуля начал шевелить бровями, сначала на меня, потом на маму. А я чего? Я только спросила, кто научил ребенка готовить, а дальше она сама и про блинчики, и про лапшу.

– Но он ведь у меня не только кухней увлекался, – маме приятно было об этом вспоминать. – Он у меня на авиамоделирование ходил. И паровозы ему нравились. У нас недалеко депо паровозное было. Там сосед наш работал, и он мальчишек пускал к себе в кабину. Прибегает ко мне: «Мама! Я в паровозе ехал». А для самолета я ему двигатель специальный купила, и его самолет даже на конкурс взяли, он летал…

– Дорогая моя, ты, видать, перегрелась? – снисходительно кивнул Сашуля своей маме. – Давай я тебя пересажу. А то спечешься, не заметишь как.

Сашуля застеснялся. Он передвинул стул на другую сторону, глубже под навес.

Солнце перемещается, пока салатик, пока рыбку, пока один бокальчик, пока другой – и вот оно уже обходит натянутые тенты с другой стороны. Ветер делает свою анестезию, сидишь – и тебе не жарко, но пока донесут капучино, нос уже покраснеет.

Мы все пересели, разлили последнее по бокалам, и Сашуля сделал официальное признание. Это у него случайно получилось, вместо тоста.

– …А потом моя жизнь изменилась, я встретил человека, – он посмотрел на Макса, как на друга по фронтовой пехоте. – И ничего не поделаешь… Любовь.

«Любовь», – он сказал. Спокойно, как мы, например, говорим: «И ничего не поделаешь… евро опять дорожает». Или «И ничего не поделаешь… зимой река замерзнет». «Любовь» – это было понятно всем. Тигрица допивала вино – понимала, и Алена уминала мороженое, тоже кивала с пониманием, и Макс сделал серезное лицо, как для фото на паспорт. Мама тоже понимала, вздохнула и добавила тихо:

– Максимка мне как сын.

Всем было понятно, что такое любовь, даже и вопросов никаких не возникало. Получается что? Я одна, что ли, ничего не понимаю? Я все время спотыкаюсь на этом слове. Меня передергивает, когда я его слышу, как будто пенопласт поскребли. Откуда я знаю, что имеют в виду люди, когда говорят «и ничего не поделаешь – любовь»? Откуда я знаю, о чем он думал, тот мужчина, которого я больше не увижу никогда? Он тоже говорил «люблю»… Посадил в такси, сказал «люблю», и я поехала одна в аэропорт. А он поднялся в свою квартиру, наверно, тоже, как Сашуля, крякнул где-нибудь в лифте: «И ничего не поделаешь – любовь».