Черная фигура прыгает на нее из двери.

– У-у-у, мам!

– Ой, детка, – говорит Элизабет. – Дай посмотрю на тебя.

– Я страшная, правда, мам? – говорит Нэнси; скрюченные пальцы шевелятся угрожающе.

– Ужасно страшная, детка, – говорит Элизабет. – Просто замечательно.

Костюм Нэнси – вариация на ее любимую тему. Каждый год она его называет «Чудовище». На этот раз она пришила оранжевые чешуйки на черное трико; пустила в дело старую кошачью маску Дженет, пришив к ней рога из серебряной фольги и четыре красных клыка: два верхних, два нижних. Ее глаза блестят из кошачьих глаз. Ее хвост, бывший кошачий хвост Дженет, теперь увенчан красным картонным трезубцем. Элизабет думает, что к этому костюму не очень подходят резиновые сапоги, но знает, что критиковать ни в коем случае нельзя. Нэнси так возбуждена, что может расплакаться.

– Ты не закричала, – упрекает Нэнси, и Элизабет понимает, что забыла про это. Роковая ошибка.

– Это оттого, что у меня дух захватило, – говорит она. – Я так испугалась, что не могла кричать.

Нэнси удовлетворена.

– Они все по правде испугаются, – говорит она. – Они меня не узнают. Твоя очередь, – говорит она в дверь, и входит чинная Дженет. В прошлом году она была привидением, в позапрошлом – кошкой, стандартные костюмы. Она не любит рисковать; если чересчур оригинальничать, можно стать посмешищем, как это иногда случается с Нэнси.

Дженет в этом году без маски. Вместо этого она накрасилась: алые губы, черные брови дугой, румяна. Она взяла косметику не у Элизабет, Элизабет почти никогда не красится. И уж во всяком случае, не красной помадой. Дженет кутается в шаль из аляповатой цветастой скатерти, которую кто-то подарил (мать Ната?), а Элизабет сразу отдала детям – играть. А под шалью – платье Элизабет, подвернутое и закатанное у талии, чтобы убрать лишнюю длину, перехваченное вместо пояса красным платком. Дженет выглядит странно старой, как женщина, усохшая с годами до размеров десятилетней девочки, или тридцатилетняя карлица. Неприятно похожа на проститутку.

– Просто замечательно, детка, – говорит Элизабет.

– Я изображаю цыганку, – говорит Дженет: она очень тактична, она понимает, что мать может не догадаться, и хочет избавить ее от необходимости задавать неловкий вопрос. Раньше Дженет точно так же объясняла свои рисунки. А Нэнси, наоборот, обижается, если зритель сам не сообразит.

– Ты умеешь гадать? – спрашивает Элизабет.

Дженет застенчиво улыбается ярко накрашенными губами.

– Да, – говорит она. Потом: – Вообще-то нет.

– А где ты взяла мое платье? – осторожно спрашивает Элизабет. Детям не разрешают брать вещи без спроса, но Элизабет не хочет испортить вечер, устроив из этого целое дело.

– Папа мне разрешил, – вежливо говорит Дженет. – Он сказал, ты это платье больше не носишь.

Синее платье, темно-синее; последний раз она надевала его на встречу с Крисом. Его руки последними расстегнули этот крючок на спине – в тот день Элизабет пошла домой не застегиваясь. Ее огорчает это платье на дочери, оно как зазывная вывеска, как сексуальный флаг. Нат не имеет права распоряжаться ее вещами. Хотя она это платье и вправду уже не носит.

– Я хотела сделать тебе сюрприз, – добавляет Дженет, чувствуя, что мать расстроена.

– Ничего страшного, милая, – говорит Элизабет: вечное заклинание. Почему-то им важнее устроить сюрприз для нее, чем для Ната. Они с ним даже иногда советуются.

– А папа вас уже видел? – спрашивает она.

– Да, – говорит Дженет.

– Он пришпилил мне хвост, – говорит Нэнси, скача на одной ноге. – Он сейчас уходит.