– Я никуда с тобой не пойду. Мне Ингвар велел здесь его ждать.

Мужчина фыркнул.

– Значит, Ингвар? – я воинственно вздернула подбородок. – Думаю, Мили передаст ему от тебя привет и извинения... И до общежития я тебя провожу сам. После того, как пройдёмся по магазинам... Должен же я как-то загладить вину. Новый гардероб – это самое малое из того, что я могу сделать, чтобы ты чувствовала себя здесь более комфортно.

Я всё-таки избавилась от его рук и, справившись, наконец, с костылями, с самым гордым в сложившейся ситуации видом произнесла:

– Мне от тебя ничего не надо. Понимаешь? Ничего. Я благодарю за помощь на суде, за нотариуса... За мороженое тоже огромное спасибо. Было вкусно. Спасибо и до свидания.

Я была горда собою. Тем, что не скатилась в скандал и не опустилась до мордобоя, хотя поскандалить хотелось очень сильно. Смерила молча взирающего на меня мужчину надменным взглядом, пытаясь определить по его лицу, дошёл ли до него смысл моих слов, но, потерпев в этом неблагодарном деле неудачу, спросила:

– Ты меня слышал?

– Да. До магазина сама дойдёшь или тебя на руках донести?

Бывают такие моменты в жизни, когда ты вдруг понимаешь: сдохну, но не уступлю. И уже не думаешь, чем руководствуешься и кто правит бал. Инстинкты? Упрямство? Принципы или элементарная дурь? Просто вдруг плюёшь на все зачем и почему. Что называется, нашла коса на камень. Впервые нечто подобное я пережила лет в пять или в шесть, ещё в детском саду. Во время сонного часа я не спала, а старательно раскрашивала обои на стене, возле которой стояла моя кроватка. Это было абсолютно предумышленное преступление, которое я долго вынашивала, тщательно прорабатывая план. Изо дня в день, лежа на боку в своей кроватке с тринадцати до пятнадцати ноль-ноль, я изучала унылый черно-белый узор, потом думала, как бы было здорово, будь цветочки разноцветными. Затем заранее припрятала фломастеры и...

Дело было в понедельник, в три часа пополудни. Марина Брониславовна вошла в спальню и хорошо поставленным командным голосом объявила:

– Подъём!!!

А уже пять минут спустя стояла возле моих художеств с задумчивым и гневным видом.

– Кто это сделал? – спросила она, а я трусливо промолчала.

– Вертинская, твоих бездарных ручек дело?

Я затрясла головой. А может, и не трусливо, а гордо... Бездарностью я себя не считала уже тогда.

– Не ври мне. Возле твоей же кровати!

Моей. Я не спорила. Но фломастеры были возвращены на место ещё за тридцать минут до волшебного слова «подъём». И как я их возвращала, никто не видел. По крайней мере, я надеялась, что никто.

– Это не я, Марина Брониславовна.

А если и видел, то всё равно бы не рассказал. Марину Брониславовну у нас в группе как-то не жаловали.

– Это ты, – повторила воспитательница, а я ответила:

– Нет.

Она знала, что я лгу. Я знала, что она знает, что я лгу. Но признаваться было так невероятно стыдно и как-то неправильно... Разве же это бездарно? Я мельком глянула на малахитовые листья и цветочки всех цветов радуги... И упёрлась, как говорится, рогом. И Марина Брониславовна тоже. Воспитательница дождалась, пока я закончу полдник, и отправила меня в угол.

– Будешь стоять, пока не признаешься, – сказала она.

– Угу, – не глядя по сторонам, я прошествовала на лобное место, где и проторчала до половины шестого, пока за мной папа не пришёл.

Назавтра Марина Брониславовна встретила меня одним коротким:

– Ну?

Я упрямо скрипнула зубами и снова отправилась в угол, где и просидела весь день, исключая перерывы на еду и сон. Это повторялось изо дня в день в течение трёх недель, а потом обо всём узнала заведующая. Ну и мама, конечно. Влетело мне страшно, но грела мысль, что не мне одной. Марина Брониславовна в саду больше не появлялась.