Полночь. В соборе звонят далекие колокола, светофор вместо красного-желтого-зеленого начинает мигать желтым, Айра качает головой. Я вызываю у него отвращение. Я знаю, что он думает: я прощаю извращенца, потакаю ему. Так подумал бы любой. Как бы там ни было, я защищаю не только Стрейна, но и себя. Потому что, хотя иногда я и сама описываю кое-что из того, что со мной случилось, словом «совращение», в чужих устах оно звучит мерзко и слишком однобоко. Оно поглощает все, что произошло. Поглощает меня и все те разы, когда я хотела этого, умоляла об этом. Прямо как законы, сводящие весь секс, который был у нас со Стрейном до моего восемнадцатилетия, к юридическому изнасилованию; и мы должны поверить, что этот день рождения – волшебный? Это такая же произвольная веха, как любая другая. Разве не логично, что некоторые девушки созревают раньше?

– Знаешь, – говорит Айра, – в последние несколько недель, когда все это показывали в новостях, я думал только о тебе. Я за тебя волновался.

Приближаются фары – ярче и ярче – и скользят по нас, когда машина сворачивает за угол.

– Я думал, тебя расстроит то, что написала эта девушка, но тебе как будто все равно.

– А почему меня должно это расстроить?

– Потому что он делал то же самое с тобой! – орет он.

Его крик эхом отскакивает от зданий. Айра втягивает в себя воздух и смотрит себе под ноги. Ему стыдно, что он потерял самообладание. Никто не доводил его так, как я. Раньше он все время это повторял.

– Айра, не стоит так переживать, – говорю я.

Он презрительно фыркает, смеется.

– Поверь, я в курсе.

– Мне не нужна твоя помощь. Ты этого не понимаешь. Никогда не понимал.

Он запрокидывает голову.

– Ну, это был последний раз. Больше и пытаться не стану.

Айра отворачивается и идет прочь, я кричу ему вслед:

– Она лжет!

Он останавливается, оглядывается.

– Я про девушку, которая написала пост. Все это вранье.

Я жду, но Айра не отвечает, не шевелится. Снова приближаются и пролетают мимо фары.

– Ты мне веришь? – спрашиваю я.

Айра качает головой, но без злости. Ему меня жаль. Это еще хуже его беспокойства, хуже всего.

– Ванесса, когда до тебя наконец дойдет? – спрашивает он.

Шагая по Конгресс-стрит к холму, он вдруг бросает через плечо:

– Кстати, насчет новой квартиры. Я могу ее себе позволить, потому что у меня новые отношения. Мы вместе снимаем.

Он пятится и следит за моим лицом, но я не выдаю эмоций. Я сглатываю горящим горлом и моргаю так быстро, что Айра размывается в тень, в туман.

В полдень меня будит рингтон, который я установила на номер Стрейна. Звук проникает в мой сон – позвякивающая мелодия музыкальной шкатулки вытягивает меня из дремоты так мягко, что я отвечаю на звонок, еще не до конца проснувшись.

– Сегодня у них совещание, – говорит он. – Решают, что со мной делать.

Я смаргиваю сон; мой заторможенный ум не сразу понимает, о ком он.

– Школа?

– Я знаю, что будет, – продолжает Стрейн. – Я преподавал там тридцать лет, а они выбрасывают меня, как мусор. Поскорее бы все это закончилось.

– Ну, они чудовища.

– Я бы не стал выражаться так однозначно. У них связаны руки. Если в этой истории и есть что-то чудовищное, так это небылица, которую выдумала эта как-ее-там. Ей удалось сформулировать достаточно расплывчатое обвинение, чтобы оно казалось жутким. Какой-то проклятый фильм ужасов.

– Больше похоже на Кафку, – говорю я и слышу, как он улыбается.

– Пожалуй, ты права.

– Значит, у тебя сегодня нет уроков?

– Нет, мне запретили появляться в кампусе, пока они не примут решение. Чувствую себя преступником. – Он шумно выдыхает. – Слушай, я в Портленде. Можем увидеться?