Конструировал.

Согласовывал.

Вносил поправки.

И вот теперь выясняется, что самочке результат не по вкусу.

– Хочется… чего-нибудь нового, – солгала она и добавила: – Без мертвых котят.

– Простите?

Берко постучал по коммутатору. Не то чтобы это как-то улучшало работу последнего, но тело требовало движения. Однако резкие жесты могли испугать самочку.

Приходилось сдерживаться.

И напоминать себе.

Контракт.

Гонорар.

Инкубатор. Три места. Определенно. И если все детеныши окажутся удачными, то одного можно будет продать, частично возместив убытки.

– Там, – она указала на дверь, за которой располагалось спальное отделение ее норы. – На полочке. Чучела котят.

Она поднялась.

И это плавное движение, расслабленное, свидетельствующее, что здесь и сейчас самочка чувствует себя в безопасности, всколыхнуло древние инстинкты. Берко с трудом подавил желание немедля метнуться за нею.

Сзади.

Подсечь хвостом слабые ноги, а когда жертва упадет, прыгнуть на спину, выпуская когти в податливую плоть. И затем одним движением челюстей прервать мучения.

Он затряс головой.

Определенно, пора было начинать очередной курс релаксантов и психокорректоров. И упражнения он зря забросил.

Все проблемы.

И тревоги.

Ситуация, в которой он оказался…

Рептилоид смотрел на меня… вот примерно так я смотрю на отбивную, пожалуй. От этого становилось слегка не по себе.

Нет, не будет же он меня есть!

Он – интеллигентное существо, со званием, при должности, кто бы позволил работать психологу, имей он обыкновение отгрызать кусок-другой от пациента? Нет уж, он должен получать удовольствие, выковыривая оным пациентам мозг.

– Вот, – я указала на полочку со скорбными мертвыми котятами. – Можно это убрать?

Надеюсь, что можно, поскольку перспектива сна на полу меня не прельщала.

– Нам казалось, что при виде этих домашних животных жители вашего мира испытывают положительные эмоции.

– Испытывают, – согласилась я. – Но когда животные живые!

– Что вы, – рептилоид сложил лапки на груди. – Изъятие из биоценоза живого животного может нанести ему существенный вред.

– Кому?

– Биоценозу.

И центральная пара карих глаз затянулась пленочкой третьего века.

– А…

То есть изъятие мертвых животных биоценозу не вредит? И мне интересно, они естественной смерти дожидались или же поспособствовали? И вообще, как вышло, что меня изъять можно, а котят… хотя, наверное, стоило порадоваться.

Я живо представила чучело себя на подставочке.

И жениха, взирающего на оное чучело с умилением… нет уж, лучше я буду противозаконно изъятым живым животным, чем…

– И Управление по контролю за вывозом редких животных крайне негативно относится к подобной практике…

– Ну, если Управление… а это…

– Муляжи, – просветил меня рептилоид, и вторая пара глаз исчезла за плотными веками. А окрас изменился, появились в нем лиловые полосы и нежно-голубые пятна.

Хотелось бы взглянуть на мир, породивший этакого… хищника. Почему-то хищником ксенопсихолог не воспринимался. Нет, я отдавала себе отчет, что зубы у него остры и когти тоже выглядят отнюдь не жертвой безумного маникюра, но все равно.

Хищник и розовый окрас?

Лиловые горошки?

Балахон этот с бантиком?

Глаза карие, с поволокой… нет, карие глаза для хищника – это же почти неприлично! А что взгляд… может, я ему сестру напоминаю.

Или тетушку.

И в конце концов, вряд ли мое подсознание, создавшее весь это растреклятый антураж, желает мне навредить. Я, может, и не психолог – два курса и факультатив, – но искренне верю в собственную адекватность.

– Муляжи, – повторила я с нервической улыбкой.

И рептилоид кивнул.