– Ни-ки-та! – позвала она снова, навалившись на него. Никита просыпался долго и тяжело: мычал, мотал головой. Кэт зацеловывала его, пока он не открыл глаза и не сел.

– Ну и уморила же ты меня вчера, Кэт, – он едва успел погладить ее бедро, как она голая уже носилась по дому смерчем, улаживая свои утренние дела. Он оделся, взял ее халат, изловчась, поймал им Кэт.

– Слушай, мне не нужна сопливая бэби, ну-ка одевайся!

Старый закопченный чайник запыхтел на печке, Кэт в стаканы насыпала кофе из банки:

– Смотри, – сказала она, наливая туда кипяток, – это я! А это ты, – показала на банку с молоком. Налила молоко в кофе и захохотала: – А это мы с тобой!

– Кэт, я не пью кофе с молоком, зачем ты это сделала?!!

Кэт надулась.

– Ну ладно, если это ты и я, я буду пить. Смотри, – он закрыл глаза и стал пить, изображая шутовское удовольствие. Кэт расцвела.

За окном опять пошел дождь. О стекло терлась кленовая ветка, уже облетевшая и беспомощная перед осенним ненастьем. Никита не любил дождь, но теперь, в избушке, рядом с Кэт, он его не раздражал и не угнетал. Наоборот, веселила несуразность картины: российская непогода, бревенчатые стены, печь с полатями, и темнокожая девушка белозубо смеется рядом с ним.

Сытов знал толк в женщинах. В свои тридцать два он был холост, свободен, и относился к общению с прекрасным полом, как к своеобразному виду спорта со своими правилами и техникой безопасности. Кэт поставила с ног на голову всю привычность его существования. Во-первых, она уже год была его единственной женщиной (только в кошмарном сне могло привидеться, что после Кэт он с кем-то, или вместо Кэт он с кем-то!). Во-вторых, он умер бы со смеху, скажи ему кто-нибудь раньше, что девочка из детдома, белая ворона, подкидыш с темной кожей, ставшая нянечкой в детском саду, будет так долго его бессменной пассией. Сытов любил женщин с интеллектуальными достоинствами, причем, выше средних. И если бы в тот день не сломалась его машина, и не брел бы он как простой смертный из редакции домой, никогда бы он так и не попробовал этот кофе с молоком.

Кэт с ногами забралась на кровать, стала раскачиваться на продавленной сетке, тряся по-цыгански плечами, болтая грудями.

– Эй, бэби, не делай так, дай набраться сил! – попросил Никита.

Кэт притормозила сетку и вдруг увидела в углу полочку, а на полочке маленькую иконку. Вчера она ее не разглядела.

Кэт сняла иконку и заворожено уставилась на лик святого. Сытов увидел, как из-за иконы вывалился сложенный вчетверо тетрадный лист. «Странно, – подумал он, – откуда у неграмотной бабки тетрадный лист?» Никита развернул его и рассмеялся: там был нарисован маленький домик, из трубы дымок, деревце у окошка, и стоял автограф бабы Шуры, пожелавший удостоверить свое авторство – маленький крестик прямо под деревцем.

– Наскальная живопись. Возрождение жанра. – Сытов пришпандорил картинку над кроватью. Кэт захлопала в ладоши. Она не все понимала, что говорит Сытов, но он всегда поступал так, как поступила бы она, и это приводило ее в восторг.

Кэт, когда была маленькой, думала, что больна какой-то болезнью.

У всех детей была светлая кожа, а у нее цвета густого какао, которое давали в детдоме только по праздникам. А волосы ее всегда брили, иначе они стояли стальными пружинами, не пропуская в себя ни одну расческу. Кэт совсем бы не страдала от этого, если бы маленькие, злые, белые дети не пытались вечно расправиться с нею. Ее лупили, отбирали игрушки, сначала звали «бабой ягой», а потом «черномазой». Кэт привыкла к такому обращению, но забитой не стала: кровь неведомого мавра привнесла в нее такой жизнерадостный темперамент, что с лихвой хватило бы на всех белых в столице нашей родины. Однажды, по детдомовскому телевизору она увидела негра.