Рубит не по-детски. Еще и машина ни хрена не едет. Надо перегнать «Рендж Ровер» в Москву, хватит этой китайской экзекуции.

Пока регистрируюсь на рейс, прохожу досмотр и занимаю место рядом с иллюминатором, на телефон поступает полсотни звонков от Алисы. Вырубив его, до самого конца полета сплю, вообще ни о чем не думая.

Когда оказываюсь в городе, первым делом доезжаю до знакомого старого двора и, бросив тачку, лечу на третий этаж.

Стучусь как ненормальный, пока Громов не открывает.

– У тебя все признаки психопатии в стадии обострения, Соболев, – сообщает друг сонно, растирая помятое лицо.

Войдя в квартиру, зову:

– Полканыч, ты где?

С кухни доносится глухое сопение, затем слышится цокот тяжелых неуклюжих лап по скользкому ламинату и в меня врезается мохнатое чудо. Слюнявое до чертиков.

– Привет, Поль, – ерошу темную шерсть на спинке, искренне смеясь.

Обнимаю крепко, выдыхая. Я дома.

– Валите отсюда оба на хер. Я спать хочу, – ворчит Костян.

– Ты один? – спрашиваю мимоходом.

Снимаю поводок с вешалки и цепляю его на ошейник.

– Нет, блядь, с Даздрапермой. Прикинь?

– Имя красивое, – хвалю, подхватывая на руки Польку.

– Ты еще фамилию не слышал, – бурчит Громов.

Попрощавшись, тащу дудля в тачку и, усадив рядом, снова поглаживаю. Хорошо на душе становится.

Так и сидим, встречая одинокий рассвет в родном городе. Вдвоем. Полкан скулит в руку.

– Ну че, странник, – завожу двигатель, ощущая внутри небывалое спокойствие. – Поехали домой?

– Полканыч, иди ешь, – зову пса, пока снимаю турку с кипящим кофе с плиты.

После утренней пробежки мозги будто проветрились. Полный штиль и закрытая наглухо форточка. То, что надо для встречи с женой, которая, вместо того чтобы соблюдать клятвы, данные ею перед грузной регистраторшей в Загсе, через две недели усвистела в неизвестность.

Покачав головой, застегиваю пуговицы на рубашке.

С детства я привык брать планки.

Всегда разные.

Сначала ребяческие, наверное, в чем-то смешные. Несуразные. Вроде олимпиады по географии или краевого кубка по боксу. С возрастом планки становились выше, задиристее, хотелось быть первым. Десант придал этим самодельным рубежам налет мужского и взрослого, что ли.

Планка любви была, пожалуй, самой высокой. Значимой. Оттого, казалось, недосягаемой.

Дети, растущие в счастливых семьях вроде моей, всегда зависимы. Хочется так же. Такого же чувства, такой же близости. Ни сантиметром меньше, ни миллиметром больше. Хотя больше можно. Почему бы и нет.

Когда впервые увидел будущую жену, ничего не екнуло. Это показалось странным. Так быть точно не должно. Отец в красках описывал чувство, которое испытал, увидев маму из школьного окна.

Вспышка, жизнь остановилась, разрыв аорты…

У меня такое тоже было, поэтому плавному течению отношений с Валеевой не придал должного значения. А она всегда была рядом. Открытая, живая, красивая до хрена. Слишком красивая для меня. И слишком нежная королева. Одинокая, но не убитая этим разрушающим чувством.

Я порывистый, нервный, часто загоняющийся. Она, как талая вода, все сглаживала. Заставляла чувствовать себя нужным. Осознание, что любовь бывает разной, прибило уже потом. Когда один остался.

Так бывает. Чего уж теперь?..

Под мерное чавканье дудля, перемешанное с треском сухого корма, набираю Янковского. Таисии Соболевой, в девичестве Валеевой, не звоню. Одинокие гудки в трубке слышать не намерен. Больше никогда. Ничто и никогда не заставит слушать эти дурацкие однообразные завывания динамика.

– Приветствую. Где забрать твоего дизайнера? – без долгих вступлений интересуюсь.