Е.П.: Не подсчитывал никогда. Действительно ровно в сто лет разница.

Б.А.: Но это я так, просто. Это простая арифметика. Всегда много всякой мистики разводится в пограничные времена. А потом действительно что-то совпадает, особенно если про нас говорить. Мне приятно Набокова упомянуть, потому что давно еще, когда еще не было принято, как сейчас, широко и открыто его обсуждать, иногда даже с некоторой развязностью, я ему написала письмо, где сказала: «Я знаю, что Вы вернетесь»… А ведь это его чудное детство безоблачное, оно совпадало с детством многих людей. Но недолго все это продолжалось. Уже 1905 год давал некоторые намеки, некоторые указания и предупреждения делал. И люди как-то чувствовали, особенно, может быть, Блок. Чувствовал в какой-то тревоге, словно сам накликивал. Меня всегда поражает начало этого века, который сейчас кончается. Даже неизвестно, как нам – с любовью, радостью или печалью – с ним прощаться, потому что многое как бы все-таки БЫЛО. Жизнь наша при нем проходила. Меня начало века занимает хотя бы потому, что да, конечно, неудачи Японской войны, уже как бы роковые, революция пятого года, все эти невзгоды обернулись страстью общества, во всяком случае каких-то его слоев, к пикникам, фейерверкам, театрам, кабаре. Расцвет архитектуры, русского модерна – это заметно и в Москве, на Поварской, которая нам с тобой так близка, где мастерская Бориса Мессерера, где все мы собирались во время нашего альманаха «Метро́поль»…

Е.П.: На Поварской, а ныне Воровской, как Борис тогда выражался… Да и в других городах заметно – центр Самары выстроен в это же примерно время, купеческий Красноярск…

Б.А.: 12-й, 13-й год… Страшно думать, как будто они просто готовились. И вот некоторые дома на Поварской, они чудом уцелели, теперь в них посольства… На этой улице Бунин наблюдал из дома Муромцевых, из квартиры Муромцевых «окаянные дни»… Также очень заметно на берегу Финского залива, что вот они строили эти замечательные дома со шпилями, у меня об этом много написано и в стихах, и в прозе, строили, строили, строили… И все это – и пикники, и фейерверки, и дамы в чудесных туалетах, и дети в кружевах – во всем этом какое-то надрывное ликование, недолго оставалось ликовать…

Е.П.: Но ведь это не конец века, а начало. Ведь конец XIX века, как я его понимаю по книжкам, он такой это был… чуть-чуть сдержанный, лишь потом – Японская война, 1905 год, и вдруг – какой-то выброс чудовищной энергии… У тебя ведь и в замечательном твоем трехтомнике последний текст – «Посвящение дамам и господам, запечатленным фотографом летом 1913 года»…

Б.А.: Да, вот я хочу все написать и напишу: травля Столыпина, его убийство в 1911 году, в 10-м году какая-то тревога людей уже осеняет, но беспечность гуляет по гостиным, по салонам… веселятся в «Бродячей собаке», «Привале комедиантов»… И в том же году воздушный парад, где знаменитый летчик, который для меня почему-то прельстительная личность, – Лев Макарович Мациевич… Отважный человек, один из первых летчиков начала века. Во время парада при множестве нарядной и восторженной публики самолет Мациевича взрывается в воздухе, и так погибает этот красивый, мужественный, безмерно отважный и элегантный господин. А ведь Столыпин интересовался воздухоплаванием, аэропланами, и у него была мысль подняться с Мациевичем. Значит, кто-то об этом знал, за Столыпиным охотились, кто-то знал, что он собирался взлететь на этом аэроплане… Но я как-то не об этом, может, лучше о новогодней елке?

Е.П.: Да нет, прекрасно, что мы начали с начала конца века – по-моему, об этом только и нужно думать два этих года, оставшихся до двухтысячного. Но я вот что тебе хотел напомнить – помнишь свою фразу, когда ты много лет назад выступила в защиту писателя-диссидента Льва Зиновьевича Копелева. Ты тогда сказала: полстраны знает меня в лицо, а всем остальным я говорю: «Не верьте лживой газетенке, назвавшей честного доброго человека Иудой, а верьте мне…»