– Марьюшка, любочка моя, скажи, тебя ведь что-то тревожит? – спросила матушка, когда день начал клониться к вечеру, и настала пора возвращаться в усадьбу.

Про житье в Светлом мать давно меня не спрашивала – я всегда обо всем рассказывала сама. В этот же раз я говорила мало. Не хотелось вспоминать ни про Навроцкого, ни про Полины слезы, ни про перешептывания слуг.

– К господам сегодня молодой барин приехал, – нехотя ответила я. – Они его ждали с большим нетерпением, особенно Полина Павловна. Матушка, я сердцем чую – беду он с собой привез. Но сделать ничего не могу…

– А знаешь, что сердцем чую я? – грустно посмотрела на меня мать. – Тож самое, Марьюшка. Уж не знаю, что тому виной, а только страшно мне за тебя, Маша, страсть, как страшно. Хоть кидайся барышне в ноги и проси вернуть тебя обратно.

– Мам…

– Не бойся, никуда я не пойду и никого просить не стану. Знаю, что у Кротовых тебе лучше, чем дома. Там ты и сыта, и одета, и почти что здорова. Только молю тебя, доченька моя милая, будь осторожна! Ты у меня умница, сама знаешь, что сказать, как взглянуть, как пройтись, не то, что мы, дураки… Но все ж… Господа сами знаю, кого принимать, а кого гнать взашей. Чай, поумнее нас с тобою будут. А раз так, ты на рожон не лезь, мышкой сиди, как нам, холопам, положено. Я же за тебя Богу молиться буду.

Я тогда прижалась к ее груди, а она, как в детстве, стала ласково гладить меня по голове. Потом, по пути в усадьбу, я думала о том, что материнское сердце никогда не обманывается. И еще не знала, насколько мать оказалась в своих опасениях права.

***

В людской меня ждал сюрприз. Прямо на пороге меня перехватил Федя и вручил сложенный вчетверо листок бумаги.

– Я его под тарелкой нашел, – сказал лакей. – Глянь, чтой-то такое? Ты ж по-ненашему разумеешь.

– Может, и разумею, – ответила, разворачивая лист, – Но из твоих слов, Федя, ничего не поняла.

– Я в столовой посуду после ужина убирал, принес ее в кухню, глядь – а из-под одной тарелки что-то виднеется, – пояснил Федор. – Думал, кто-то из господ бумажку забыл. Раскрыл ее, а там значки какие-то мудреные. Ты, Маш, глянь, что это, да господам отнеси. Вдруг, важная записка.

– А почему ты ее сразу господам не вернул? – насмешливо спросила я.

– Так это… – покраснел Федька. – Любопытно же. Да и не знаю я, под чьей тарелкой она лежала.

Я усмехнулась, опустила глаза и оторопела. На маленьком листке аккуратным почерком было написано: «In the winter garden. At midnight» (В зимнем саду. В полночь). Я почувствовала, как от лица отливает кровь. Учитывая, что из обитателей Светлого английский язык знаю только я, становилось понятно и кто автор записки, и кому она адресована.

По моему телу побежали мурашки. Что ему от меня нужно?..

– Маш, у тебя руки дрожат, – удивленно сказал Федя. – Ты чего?

– Это действительно важная записка, – прошептала я. – От Владимира Александровича Полине Павловне.

Лакей хмыкнул, удовлетворенно кивнул, а я бегом бросилась в свою комнатку, чтобы спрятать листок в сундуке под ворох тряпок. На всякий случай.

***

Переодевая Полиньку ко сну, я все думала о предстоящей встрече. Барин явно хочет со мной поговорить. Но к чему такие сложности? Можно было, к примеру, снова приказать мне принести в его комнату свечи. Или еще что-нибудь. А тут – в полночь, когда все будут спать, в зимнем саду, куда и днем-то почти никто не заходит, кроме садовника и меня. Уж не придумал ли он способ быстро и тихо от меня избавиться?

– Маша, у тебя руки дрожат, – сказала Полина, когда я в очередной раз дернула ее за волосы, вынимая шпильки.