Возвращаясь к первым месяцам Афганистана: только позже я узнал, как в первые дни шел отбор офицеров и прапорщиков. Не могу утверждать, что это была кадровая система отбора, но многие начальники использовали возможность избавиться от неугодных, а часто просто неудобных командиров. Тем не менее подготовка этих офицеров была хорошей, они были первыми и, к их чести, смогли сделать в Афганистане почти невозможное: встали гарнизонами, организовали жизнедеятельность и самое главное – до апреля 1981 года не допускали регулярных боевых столкновений. Моя рота ушла в Герат, оттуда приходили письма, говорили, что якобы через полгода погиб командир роты, думаю, что мои солдаты меня осуждали, что я не смог отправиться вместе с ними. Кому объяснять, что я как мог добивался от командования справедливости, даже успел с друзьями-однополчанами обмыть отъезд и с родными попрощаться, но все было тщетно. Все мои хождения по инстанциям, просьбы, мольбы, угрозы вообще уволиться ни к чему не привели. Жизнь пошла своим чередом, но боль осталась на всю жизнь. Одно успокаивало и давало повод даже гордиться – по сведениям из писем, из роты на Родину живыми вернулись все, во всяком случае, в это очень хотелось верить и убеждать себя, что бессонные ночи подготовки к очередной стрельбе, жесткая последовательность в обучении на войне дали свои результаты.

Первая попытка Афганистана закончилась. Но я был уверен, что все равно там буду и быть там обязан, чтобы и себя не потерять, и доказать ушедшей роте, что командир не сдрейфил, а вынужденно, временно отступил.

Афганистан с каждым днем все больше входил в жизнь страны, хотя сведения, как потом выяснилось, были очень лживыми: то шли какие-то совместные учения, то оказывалась помощь народному хозяйству в сборе хлопка или ремонте техники.

В мае 1980 года у меня был отпуск. Встретился с другом-однокашником по военному училищу Он, прослужив год в Афганистане, получив два пулевых ранения в руку, после госпиталя тоже был в отпуске. В его рассказах об Афганистане было такое, что совершенно не укладывалось в привычные рамки мирной жизни. Многое было настолько нереально и, как мне казалось, не могло быть в принципе, что я скептически воспринял всю информацию, но вида не показал, чтобы не обидеть товарища.

Во время встречи меня не очень поразил вид шрамов на руке, а скорее глаза, что-то видевшие в момент рассказа, что мне увидеть было не дано, и состояние друга; он был и здесь, и где-то там, где ему служить еще не меньше года. В ноябре состоялась еще одна встреча с сослуживцем, приехавшим в отпуск. И хотя служили они с моим раненым другом в различных частях, да и занимали разные должности, один – офицер, другой был прапорщиком, их роднил тот же взгляд в себя и состояние «отсутствия присутствия» – так я потом стал называть состояние «афганца», пытающегося рассказать что-то о службе мирному населению.

Служба в полку проходила по заведенному распорядку, приходили молодые солдаты, увольнялись в запас прослужившие два года. Стрельбы, вождение, тактические учения, наряды, нервы, взыскания, поощрения. В срок получил капитана, дочке исполнился год, выдался один выходной, смог побыть дома до обеда, не выдержал и убежал в роту.

Осеннюю проверку рота сдала на «отлично», и меня вызвали в штаб СКВО в Ростов-на-Дону для вручения награды: знак ЦК ВЛКСМ «За воинскую доблесть». Отнесся скептически, все-таки не госнаграда, но когда такой же вручили саперу за разминирование и летчику за испытательные полеты, статус сам собой поднялся, к тому же вручал знаки легендарный маршал Москаленко.