Она плачет, тело содрогается в рыданиях, а из груди раздается вопль, больше похожий на рев раненого зверя.

– Мама, – наконец произношу я, а сердце трепещет. Ну же, узнай меня! Ты же говорила, что материнское сердце подскажет, ты же говорила, что всегда чувствуешь, что со мной. Мама, не надо плакать, я ведь жива, ну же, посмотри на меня.

Она удивленно поворачивает лицо, я вижу, как у нее расширяются глаза от удивления. Она внимательно вглядывается в мое лицо, а губы дрожат от напряжения.

– Мама, – повторила я и, судя по всему, совершила ошибку. Потому что на ее искаженном болью лице возникла гримаса злости. Она не узнает и не поймет, более того, в ее ответе я слышу ярость.

– Девушка, я не ваша мать.

И слышать это по-настоящему больно. Больно настолько, что я понимаю: признаваться не стоит. Сейчас она не поверит, отшвырнет, как надоевшую шавку, и уйдет прочь.

– Вы ведь мама Алены? – говорю я вместо заготовленного текста, вместо признаний и вместо слов, которые хоть как-то могли доказать, что я ее дочь. – Я ее знала. Она не любила кладбища.

Кажется, последняя фраза заставляет ее слушать более внимательно, по крайней мере, она смотрит на меня.

– И она бы точно не хотела, чтобы вы плакали. Она вас любила.

С ее глаз катятся слезы:

– За ее двадцать лет я мало что дала ей. – В мамином голосе звучит чувство вины. – Решила, пусть девочка развеется, и… – Она вновь срывается в рыдания.

– Вы любили ее, может быть, этого было достаточно?! – тихо сказала я, подойдя еще ближе, так хотелось обнять и утешить, успокоить, попросить ни в чем себя не винить. Но для мамы я сейчас незнакомка, пусть и та, которой можно что-то сказать.

– Что мне делать?! – вопрос не был адресован мне, это был лишь крик в пустоту, и этой пустотой была я, случайным зрителем ее горя.

– Я помогу, попробую помочь, – слова срываются с моих губ, а мама недоверчиво смотрит на меня, слишком недоверчиво она относилась к чужим приступам бескорыстности, слишком часто ей приходилась встречаться с более распространённым явлением – человеческим равнодушием.

И, произнеся эти слова, я понимаю: все сделаю, в лепешку расшибусь, но деньги на операцию брата достану.

– Зачем?

– Потому что Ваня должен жить, – тихо произношу я. – Потому что я должна Алене.

Она хочет что-то спросить. Но я торопливо роюсь в сумке, достаю из кошелька Леры деньги, всего пять тысяч рублей, для кого-то это не такие уж баснословные деньги, но для Вани – это неделя жизни.

Она хочет вначале отмахнуться, но я настойчиво вручаю их ей в руки:

– Возьмите, вам нужнее. Я постараюсь принести еще.

– Храни тебя Бог, – поблагодарила она. Через какое-то время ее позвал отец. И, глядя на удаляющую фигуру, я прошептала:

– Храни тебя Бог, мама.

Больше мне здесь было нечего делать. На душе было холодно и пусто, дрожащей рукой я смахнула выступающие слезы. В последний раз взглянула на свою могилу. Это неважно, даже собственная смерть не остановит меня, я спасу брата, найду способ. Вот только холодком по спине пробегает мысль: а что будет потом? Я гоню ее прочь, ведь даже не знаю, что будет сейчас.

Я покидаю кладбище, мои ноги срываются на бег, словно можно убежать от зияющей пустоты, пронзающей душу. Это тяжелее, чем мне казалось.

Я настолько углубилась в себя, что не заметила, как столкнулась каким-то парнем и чуть не упала, к счастью, он же и успел схватить меня за руку:

– Извините, – проронила я, вернув равновесие.

– Бывает, – мягко сказал он, улыбаясь. Даже в самой обычной одежде, без всякой косметики, Лера притягивала мужчин. За короткое время в ее теле я удостоилась стольких восхищенных взглядов, сколько не получала никогда в жизни.