- Марина, вот вы там по европам своим катаетесь, а тут девчонку со свету сживают! – бабушка голос не повышает, наоборот, старается говорить тихо и, подозреваю, косится в сторону моей комнаты. Не хочет лишний раз тревожить. 

Но маме на все эти предосторожности плевать, она орет в трубку, не пытаясь хотя бы немного приглушить звук:

- А нехер было по кустам с парнями лазить! И вообще… Не ожидала я от нее такого. Ишь ты, тихоня-тихоня, а все туда же! Еще надо проверить, не беременная ли. Только этого мне не хватало! И куда ты смотришь там, мам? 

Я вздрагиваю от несправедливости и начинаю тихо плакать, уткнувшись лицом в подушку. 

В кухне бабушка посылает свою дочь матом в «ее сраную Европу» и клянется, что если она «или твой хахаль переступят порог дома, то поганой метлой вымету!». 
После этого отключается и какое-то время раздраженно гремит посудой. 
Затем заглядывает ко мне. 

- Слышала, что ль? 

Я не отвечаю, не поворачиваюсь, чтобы не видно было, насколько больно по мне мамины слова ударили. 
Бабушка вздыхает, присаживается на кровать, гладит по плечу:

- Не слушай ее, дура она. Вот нельзя так про дочь родную… Но не в нашу породу пошла, дура-дурой… В папашу своего заполошного. Тот тоже, бывало, выжрет самогонки бутыль -  и ну по селу скакать с гармошкой. Все думал, что первый парень на деревне. Был когда-то, это да. Потому и глянула на него ласково… А мне за то, что матерью твоей забеременела, бабка ремнем всю спину ободрала… Батюшка мой вступился, отобрал… Сильный был человек, Царство ему небесное… Сказал, ничего страшного, путь рожает. Кровь наша, говорил… 

Она гладит мне плечо, а я затихаю, не шевелясь, слушая историю, которую бабушка никогда не рассказывала. Она вообще не очень любит вспоминать своего первого мужа, отца моей мамы, да и свою семью тоже. 

И эта откровенность ее – словно дар мне, непутевой, знак того, что семья поддержит, семья – за меня. Мои предки, стеной за спиной встающие. И становится легче. Правда, легче. 

- А Мишка-то, - продолжает бабушка, - как узнал, что я тяжелая, обрадовался… Жениться собрался. К отцу своему пошел. А тот оглоблю схватил, да погнал его по деревне. Кричал, что не достоин он нашей семьи. Опозорит… Тоже хороший был человек. Хоть и запойный пьяница. Потом мы с Мишкой поженились, потом мамка твоя родилась… Эх, неправильно я ее воспитывала. Пороть надо было, пока поперек лавки лежала, а потом уж поздно было… Ну ты не плачь больше, Майк, слышь? Не к лицу тебе это. Ты, слава Богу, в меня пошла, в батюшку моего, в нашу породу, Сомовых. А Сомовы – это тебе не пьянь подзаборная. Нас всегда уважали. И тебя уважать должны. Оступилась, подпустила близко к себе тварь… Бывает. Ты у меня чистая же, неиспорченная, людям веришь. А люди – они недобрые. И тебе надо строже быть. Не пускать к себе, поняла? Урок  тебе будет, Майка. Урок. 

Голос бабушки журчит тихо-тихо, спокойно так, и я успокаиваюсь. Предательство мамы, очередное в моей жизни, уже не так остро ощущается. 

- Хозяева! Галя! – голос тети Мани разрушает нашу тишину, - дома, что ль? 

- Дома, дома, - бабушка торопливо встает и идет встречать гостью. Дверь в мою светелку прикрывает заботливо. 

Я укрываюсь с головой пледом, стараюсь выровнять дыхание и, может, уснуть. 

Голоса бабушки и тети Мани звучат глухо. Что-то они на кухне обсуждают. Меня, наверно, опять. Я теперь на деревне – главная тема для разговоров. 
Гадко как, гадко, гадко! 
Скукоживаюсь под теплым лоскутным пледом, обхватываю себя руками. И, кажется, в конце концов засыпаю.