«Политика – дерьмо, чувак» – последовал беспристрастный отказ. Анархия вскрыла ее грязную сущность за век до третьего мира. А Люцифер, Князь Света, знал это испокон веков.

Им также удалось помутить воду в одном из главных источников угнетения гетто, питающем многие тамошние организации, – в школьной и университетской системе. Они систематически доводили до полного невменоза всевозможные сходки СДО, например, всеми правдами-неправдами, но пошуршали на вконец обюрокраченной нью-йоркской забастовке учителей. Оба раза они применяли тактику, схожую с той, что была у Дуррути[45]: сотрудничать с теми, с кем не противно, а затем оставлять им самим претворять свои планы в жизнь. Знаменитым стало их вмешательство в захват студентами Колумбийского университета[46]. При вырубленном электричестве несколько оголтелых радиоманьяков устроили-таки свое вещание. Успешным было и подключение местных негритянских и пуэрто-американских молодежных банд, а также вынос проблемы за границы тривиального академического контекста. Последней каплей оказалось предложение во время столкновений с полицией украсить баррикады отборными образчиками из университетской коллекции керамики и полотен старых мастеров (газетные заголовки пестрели: «Полицейский уничтожает произведение искусства!»), введшее в ступор самих бунтовщиков…

Но самым, пожалуй, радикальным в их летней практике 1968 г. года оказалось пока неуверенное, но продолжающееся движение в сторону нового самовыражения в искусстве и политике – их новый революционный язык. Первым делом, они стали писать на языке улиц. Что несколькими месяцами ранее выглядело как: «Нищета, против которой непрерывно борется человек, не есть недостаток в материальных ценностях; в промышленно развитых странах материальная нужда скрывает под собой нищету самого бытия», теперь выражается так: «Ваше сообщество олицетворяет смерть. Вы едите мертвую пищу. Вы проживаете мертвые жизни. Вы трахаете мертвых баб. Все, связанное с вами, мертво… Мы боремся за настоящую жизнь»… Из ситуационистского САЛОНА в городское дно. Стиль меняется наряду с его выражением. Скромный, даже местами пуританский, BLACK MASK стал разлетаться засаленными мимеографическими листовками, похабными афишами, постерами, комиксами, лозунгами, аэрозольными граффити, транспарантами, прокламациями, песнями, барабанной дробью. Скульптура, музыка, литература – всему нашлось место и для всего нашелся выход. Склизкие хвосты и гигантские следы стали кошмаром трущоб. Змеи, разукрашенные пропагандой по всей длине. Псы и кролики с одинаковыми хвостами… И менты, пытающиеся поймать их в сеть… Но даже такая распаляющая порнография остается в рамках понятия о «коммуникации». «Обстоятельства таковы, – писали Motherfuckers, – что начался процесс разделения: на тех, кто хочет продолжать гнуть линию взрывоопасных медиа, и на тех, кто хочет эти медиа взорвать». Для коммуникации, если ее цель – быть осмысленной, необходимо оставаться изменчивым взаимодействием людей, диалогом, в то время как все масс-медиа работают в одном направлении. Они только вещают, это шоу, «спектакль, который может лишь быть употреблен пассивным зрителем». Книга, фильм, симфония – с ними нельзя разговаривать. Где же здесь коммуникация, если один не может ответить? Это слащавое ничто, товарищ, слащавое ничто. Что представляется коммуникацией, на самом деле является установкой на тотальную некоммуникабельность, пассивность, отчуждение, отвлечение – и медиа становятся практическим выражением соучастия в безучастном обществе.