– Я чувствую себя узницей передвижного зверинца, – говорила дочери Александра Фоминична.

Они добывали еду, выменивая ее на носильные вещи и украшения Александры Фоминичны. С каждым днем их без того скудный багаж становился все легче. В эшелоне участились случаи воровства, и Александра Фоминична увязала свои драгоценности в носовой платок. Узелок хранила на груди. Они недоедали, часто терпели жажду и нужду. А тут еще и Олька расхворалась.

На станции Кутейниково Гаша выбежала за водой. На предыдущих станциях эшелон стоял подолгу, и они маялись от страха, поглядывая из окон на небеса, прислушиваясь к звукам. Боялись бомбежки. По эшелону ходили слухи о налетах. Говорили, будто люфтваффе без зазрения бомбит составы с красными крестами на крышах.

Перед колонкой собралась очередь. Воду набирали с запасом. Гаша присела в сторонке и даже задремала. Ее разбудил стук буферов. На платформу с востока, со стороны Ростова, втянулся воинский эшелон. Гаша смотрела на переполненные теплушки, на мужчин в ватниках и ушанках. Зимнее обмундирование. Строгие, озабоченные лица. Окрики командиров. Прибывший состав загородил собой эшелон беженцев, и Гаша не заметила, как тот тронулся.

Дальнейшее стерлось у нее из памяти. Она помнила только ужас и руки незнакомого, пожилого солдата. Поначалу он стирал слезы с ее щек, приговаривая:

– Ну зачем же так убиваться-то! Погоди, сердечко-то лопнет. Смотри-ка, милая, воду-то разлила! Нешто слезами решила ведерко наполнить?

Потом он ходил за ней с ведром полным воды, пытаясь зачем-то взять за руку, поправляя на плече ремень винтовки.

Гаша нашла их в здании вокзала, возле заколоченного листом фанеры окошка кассы. Мать сидела на полу, подложив под себя их скудные пожитки. Оля спала у нее на коленях. Леночка вся в слезах, стояла рядом, тревожно всматриваясь в лица проходящих мимо людей.

– Я знала, что ты придешь сюда, – проговорила Александра Фоминична, открывая глаза.

Гаша окончательно растерялась.

– Зачем вы сошли с поезда?

– А как же иначе? – мать устало провела рукой по глазам. – Мне не справиться с ними без тебя. Если даже и суждено… так лучше вместе. Я не могу потерять и тебя.

Гаша в изумлении смотрела в покрасневшие, подернутые усталостью глаза матери, и сердце ее сжималось от жалости и любви. Ах, мама! Где твои шелковые платья, где твои юные поклонники, шляпки, духи и вуалетки? Ах, бедная, бедная мама!

Они побрели по замерзшей грязи к окраине Кутейникова. Угрюмая женщина указала им на проселок, ведущий к Горькой Воде. Сказала коротко:

– Да тут недалеко, может, и добредете, а может, и подвезет кто…

Проселок выбегал из селения в степь. На Ольку намотали все имевшееся в наличии тряпье и снова посадили Гаше на шею.

– Не знаю, мама, правильно ли мы поступаем, – проговорила Гаша. – В степи холодно. Может быть, стоило бы дождаться следующего состава?

– Если решила делать – не сомневайся, если сомневаешься – не делай…

– Я не сомневаюсь, мама…

Гаше запомнился хутор: стайка желтеньких огоньков посреди холодной степи. Они долго стучали в запертые ворота. Наконец им открыли. Женщина с обвисшим лицом с чадящей керосиновой лампой в руках посмотрела на них равнодушно.

– Не пущу. И не просите. Знаю ваши слова наперед: дети больны, еды нет, крова нет.

– Мы устали… – Леночка едва не плакала. Гаша и Александра Фоминична молчали.

– Учите детей клянчить, – обвисшее лицо женщины исказила злая гримаса. – А сами на плечах немца тащите. Коли не смогли отбиться, не смогли родину защитить, должны были все поумирать. Ступайте прочь. Авось господь вас с миром приберет.