– Позвольте спросить, вы московские жительницы?..
– О нет! – проговорила маменька с такою обидною улыбкою, что меня зло взяло.
– Так вы, – продолжал я после минутного молчания, – проездом в Москве?
– Да, мы хотели здесь пробыть одни только сутки и вместо этого должны были прожить целых две недели.
– Ну что, понравилась ли вам Москва?
– Помилуйте, да что ж в ней хорошего? Большой город, в котором умирают от скуки, и больше ничего.
– А какой театр! – прибавила дочка. – Dieu, comme c’est mauvais![12]
– Это уж слишком немилостиво, – сказал я. – Впрочем, вероятно, вы имеете полное право быть взыскательными, и если вы были за границею…
– Ах, нет еще! – промолвила со вздохом маменька. – Но я надеюсь, что нынешним летом мы увидим чужие края.
– Так, конечно, вы бывали в Петербурге и, сравнивая тамошний театр с здешним…
– Je vous demande pardon, monsieur![13] – подхватила дочка. – Мы с маменькой никогда не были в Петербурге.
– Так позвольте же вас спросить, откуда вы изволите ехать?
– Из Костромы.
К счастию, я держал мой платок в руке и успел им закрыться.
– Здравствуй, Богдан Ильич! – сказал кто-то подле меня густым басом; я обернулся и увидел перед собою моего старого сослуживца Андрея Даниловича Ерусланова, с которым мне должно познакомить короче моих читателей.
Андрей Данилович – человек лет сорока пяти, среднего роста, плечистый, здоровый и краснощекий. Он может по всей справедливости назваться и в моральном и в физическом смысле самым чистым, без всякой примеси, русским человеком. Русская беспечность и русский толк; радушие и удальство; по временам необычайная деятельность и подчас непреодолимая лень; одним словом, вы найдете в нем все то, в чем упрекают и за что хвалят русский народ. Несмотря на то что многие называют его старовером, невеждою, отсталым, он человек образованный, много читал, много видел; но вообще небольшой обожатель Запада и любит Русь, как любили ее в старину наши предки, то есть не только с пристрастием, но даже с ослеплением, которое иногда, надобно сказать правду, выходит изо всех границ.
– Здравствуй, Андрей Данилыч! – сказал я. – Ты также отправляешься в дилижансе?
– В дилижансе?.. Что ты, братец, перекрестись! Я зашел проститься с Соликамским. Поеду я в дилижансе! Вот нашел человека!
– А почему же не поедешь? Если б мне нужно было прокатиться в Петербург, я непременно бы поехал в дилижансе.
– Поехал! Да кто тебе сказал, что ты едешь в дилижансе? Нет, не едешь: тебя везут, голубчик! Напихают вас в этот курятник, как тюки с товарами, да и потащат!..
– А тебе бы все скакать сломя голову.
– Да, воля твоя, Богдан Ильич, не люблю я этой аккуратной немецкой езды. Ну какая в ней поэзия?.. Тоска, братец! Ведь наша Русь не то, что чужие края: там живут тесно: проехал версту – село, проехал две – пригородье, а верстах на десяти в трех городах побываешь. В одном государстве позавтракаешь, а в другом придется отобедать. Нет, брат, русская земля не то: и широко, и просторно, и гладко, так что ты себе хоть шаром покати. Поезжай-ка у нас в дальнюю дорогу в каком-нибудь рыдване, немецкой трухою – с ума сойдешь: все то же да то же в глазах. Ну то ли дело наш родимый экипаж? И беспокойно, да весело. Заляжешь в просторную телегу, завернешься в шинель да и покатывай! Эх, как вспомнишь, братец: случится иногда попасть на удалого ямщика – ах ты, господи!.. Коренная рвется из оглобель, пристяжные визжат, ну, вот так и грызут землю!.. Бравый ямщик встряхнет кудрями, шапку набекрень, присел кой-как бочком, прибрал вожжи, гаркнул – и света божьего не взвидишь! Только что по кочкам попрыгиваешь да любуешься русскою удалью. Кати, лихая тройка!.. Захлебывайся, валдайский колокольчик!.. Летите мимо, поля, леса и перелески!.. Любо, да и только! Вот засинелся вдали черный бор… глядь, а ты уж в нем… Вот порой проглянет деревенька, мелькнет в стороне боярская усадьба, – ау!.. поминай как звали!.. Ну, словно вихрем несет тебя на край света, словно крылья тебе подвязали и ты мчишься туда, где небо сходится с землею!.. Вот это, братец, езда!.. Не успеешь оглянуться, а станция и тут! Хлебнул чайку, впрягли, и пошел опять по всем по трем!