– Да что же общего, – спросил я, – между Константинополем и Москвою?

– Как что общего? Да что ж такое ваша Москва? Сотни две барских огромных домов, несколько тысяч деревянных домиков; рядом с дворцами хижины, множество церквей какой-то странной азиатской архитектуры; одним словом, не город, а собрание деревень – c’est connu![2]

– У вас в Париже, вероятно, это знают из путешествия Олеария, – сказал я почти с злобною улыбкою.

– Да разве Москва походит на европейский город? – спросил с удивлением Дюверние.

– И да и нет. Да вот вы сами это увидите.

Я замолчал. Нас быстро провезли мимо Васильевского, и я не обратил даже внимания на то, что путешественник был поражен необычайной красотою этого загородного дома. Мне кажется, я даже не отвечал на его вопрос, кому принадлежит этот замок (ce château); одним словом, я просто сердился и молчал вплоть до Калужской заставы. Да и неудивительно: после такой личной обиды не скоро успокоишься!

– Вот и Москва? – прошептал Дюверние, когда опустился за нами шлагбаум.

– То есть мы въехали в одно из ее предместий, – сказал я, – в котором, как вы видите, нет еще настоящих городских домов. Все эти небольшие домики с обширными садами можно скорее назвать дачами, чем домами. Вот налево Нескучный сад. Вам надобно побывать в нем: он очень живописен…

– Что это за монастырь? – спросил путешественник, взглянув направо.

– Это Донской монастырь. Он основан в 1596 году в память победы, одержанной царем Феодором Ивановичем над Крымским ханом; следовательно, существует только двести сорок шесть лет. У нас в Москве есть монастыри несравненно древнее и любопытнее этого. Вот например…

– Quel superbe Hôtel![3] – прервал мой француз. – Какие принадлежности! Какой двор!

– Это летний дворец русской императрицы. Из его сада прекрасный вид на Москву-реку.

– А это также дворец? – сказал Дюверние, указывая на Голицынскую больницу.

– Нет, это больница…

– А это что за великолепное здание? – спросил он через полминуты.

– Больница.

– Ого! – прошептал француз. – Извините, – сказал он, помолчав несколько времени, – я надоедаю вам моими вопросами.

– Сделайте милость!

– Позвольте спросить, что это за огромный дом?..

– Больница.

– Ну, вашим больным жить хорошо!

– Я уверен, что вы это повторите в настоящем и буквальном смысле, когда заглянете во внутренность этих заведений.

– Три больницы, похожие на дворцы, и все три почти сряду!.. – шептал путешественник.

– Есть недалеко отсюда и четвертая.

– Следовательно, эта часть города исключительно назначена для человеколюбивых заведений?

– О нет, и в других частях города есть странноприимные дома и больницы ничем не хуже этих.

– Вот это прекрасно! – сказал Дюверние. – Это признак истинного просвещения, это делает честь Москве!

Через несколько минут мы выехали на Полянскую площадь. Я велел повернуть по Козьмодемьянской улице на Каменный мост. Так как эта часть города не из самых красивых, то я заговорил с моим товарищем о Париже. Француз закипел, начал мне рассказывать о своей столице всего просвещенного мира и вовсе не замечал, где мы едем. Я оставил его в этом восторженном положении до тех пор, пока мы ехали до Каменного моста; тут я велел остановиться и сказал ему:

– Посмотрите направо!

Дюверние поднял глаза и ахнул: перед ним Москва-река в гранитных берегах, с широкой набережной, с красивыми чугунными решетками; за ней с одной стороны громада каменных зданий и длинный ряд кремлевских садов, с другой, как целый город, колоссальный Воспитательный дом; за ним, уставленный каменными домами, красивый холм, который, впрочем, я не люблю называть по имени, а посреди зеленая гора, подпертая высокими стенами, опоясанная цепью башен и увенчанная святыми храмами, под благодатной сенью которых возвышаются чертоги царские и древние терема – эта священная колыбель всех царей православной и могучей России.