Конечно, громоподобная русско-бурятская эпичность Улзытуева смотрелась очень странно в уютных стенах «Виндзор паба», чья обстановка отсылает скорее к викторианской Англии. Но Амарсана – сам живой контраст, и лучшей иллюстрации его необычности было не найти.

http://kultinfo.com/novosti/1445/

Я была у Ивана Волкова в Костроме, поэтому мне трудно себе представить Ваню живущим в какой-нибудь столице. Он ходит медленно, медленно говорит, долго разглядывает свой текст, примеряясь к прочтению вслух. Его равновесие завораживает, его неспешность раздражает, его спокойствию завидуешь, но это ощущение в конце концов естественно опрокидывается в саму поэзию – метрически выдержанную, основательную, надёжно консервирующую истины, с которыми трудно поспорить.

Будучи в Москве 18 сентября проездом с Львовского книжного форума в Кострому, Волков не особенно приглашал на свой вечер. В клуб «Дача на Покровке» пришли самые близкие. Может быть, поэтому Ваня не совсем традиционно построил выступление. Он отказался от проверенных временем хитов, о чём заявил сразу, и сказал, что рискнёт показать вещи, которые читает крайне редко, потому что они не выигрышны на слух, или даже те, которые не читал никогда, в том числе новые.

Начал Ваня с подборки стихотворений, опубликованной в «Октябре» (№ 2/2013). Долго извинялся, что ничего не помнит наизусть. Потом чувствовал себя виноватым за иноязычные центоны. Потом вообще за всё, что он написал не так прямолинейно, как думал, то есть практически за каждую отдельно взятую метафору. Ваня Волков не ленился комментировать нашей скромной аудитории попавшиеся на его творческом пути топонимы, названия своих текстов и их краткую судьбу. Его не перебивали. Не потому что эта информация была так уж необходима, а оттого, что Ванины интонации каким-то образом становились частью трогательного домашнего перформанса.

Действительно, когда слушаешь Волкова, нельзя не поверить тому, что «лучшее служение отчизне – / Качество и плотность частной жизни». Без страха идя сквозь «мировой бардак», жалея только об утраченных привязанностях, лирический герой Волкова не признаёт жизни без вкуса и таланта, а главное, без собственного прошлого. В стихотворении «Сиэтл. Небоскрёбы», в «Диалоге», во взятой на истинно пушкинском дыхании «Венеции» утверждается дефицитная нынче мысль о том, что «жизни в целом неудача не означает ничего». Ваня читает, как и разговаривает, со смущённой улыбкой, как бы извиняясь за то, что приходится повторять такие очевидные вещи. Но это простодушие оказывается обманчивым. Единственное, чему поэт Волков безусловно доверяет, – это «языку-калеке». Речи в её метафизической проекции. Отнюдь не избыточная лексика его текстов, компактная и зримая («значимей, чем ельцин-хасбулатов»), безошибочно выводит читателя-слушателя из смыслового тупика.

А мы радуемся, как дети, потому что свои простые картинки поэт показывает нам на фоне площадей, соборов, немыслимого духовного новодела, светящегося, «как киоск», космоса – чтобы забрало как следует: