«… по Деповской вдоль Хлыновской

Прошла вся моя юность…»

Человек шёл, широко расправив привыкшие к согбенности плечи и благодушно улыбался занимавшемуся рассвету. В его глазах этот свет пока невидимого Солнца отражался так же, как если бы это было показавшееся из-за замшелых деревьев непролазной чащобы оконце лесной сторожки, на которую наконец набрёл заблудившийся грибник. Или если глубоко за полночь пастух со стадом на склоне одинокого одуванчикового холма: с тревогой смотрит он на глубокое чёрное равнодушное небо, но лихой и свежий ветер вдруг разогнал набежавшие на небосклон тучи и сквозь них пробились яркие звезды.

Но тут всё было проще. Дело в том, что весёлый пешеход только вчера получил у кустаря пошитые из кирзы сапоги. Этой кирзой за ещё довоенный долг расплатился свояк, недавно устроившийся на новый завод «Искож». Сапоги получились ладные, добрые – низ сделали из юфти, а из кирзы стачали голенища. Обошлось на удивление дёшево! Когда он принёс их домой, то первым делом густо смазал ваксой и отполировал тряпочкой. Надел – жених! Раз прошёлся по избе, два прошёлся – хорошо! Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы скинуть сапоги и лечь, но никак не мог: те, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук[4]. А теперь человек шёл с работы по деревянному тротуару и радостно печатал шаг.

Степан подумал, что такого, конечно, следовало остановить для выяснения, но голос у мужчины был не пьяный, а песня не скабрезной – видимо, трудяга из ДОЦа возвращался с ночной смены домой. Значит, большого греха в том нет – покушения на общественный порядок не усматривается. Можно только позавидовать расположению духа, если в такое время человек находит в себе силы для радости. Может, из этой искры возгорится пламя?[5] Ведь песня строить и жить помогает.[6] Об этом часто из радиоточки поют.

II.

Степан умылся студёной водой из рукомойника, но так и не смог отойти ото сна, хотя вода в рукомойнике была такой же холодной, как вода Амударьи двенадцать лет назад. Но вода реки была не только холодной, но ещё и гордой, и сильной, и неумолимой – она двигала скалы, она дарила жизнь долинам. Но она же забрала жизнь товарища, когда тот упал с лошади на переправе и в стремени запутался. К нему быстро подоспели другие кавалеристы и вынули из оков, но тот был уже мёртв. Может быть, с перепугу нахлебался воды, а, может, сердце не выдержало ледяных объятий и встало… Интересно, что теперь с курганом над его могилой? Вода же в рукомойнике была предназначена сугубо для умывания: онемевшая, недвижимая и безвольная.

Степан почистил зубы и стал завтракать краюхой ржаного хлеба и большим огурцом. Хлеб он полил душистым растительным маслом, а хрустящий огурец просто так макал в солонку. Было немного досадно, что накануне закончился чай, но даже если б он и остался, заводить керогаз не было охоты. Плотно закушу в обед, подумал он. Сегодня, кажется, должны щи давать.

Глядя на чуть пробивавшийся сквозь хмурые облака робкий рассвет, Степан вспоминал, как стройные ряды кавалеристов двинулись вглубь долины, в сторону далёких и величественных гор. И басмачи бежали. Ибрагим-бек[7], как про Красную Армию услыхал, сразу скрылся в горах, в кяризе[8] спрятался и оттуда слал во все концы послания с мольбами и угрозами. Но никто к нему на помощь не пришёл. И даже не ответил.

Красноармейцы громили непокорные кишлаки, уничтожали склады с оружием, конфисковали скот и передавали инвентарь и утварь угнетателей угнетённым. Простые афганцы отвернулись от басмачей и баев – встречали Красную Армию радостными песнями. Потому что на самом деле нету никаких других классов, кроме эксплуататоров и эксплуатируемых. Без своих курбашей